Славные подвиги - Фердиа Леннон Страница 5

– Какие люди! – говорю я.

Хабрий кланяется и открывает дверь. Кувшинов рядом с ним явно нет. Мы проходим.

В ноздри бьет запах соленой воды и рыбьей чешуи. У Дисмаса морем пахнет сильнее, чем на пляже. Из-за расположения таверну любят рыбаки, и, поскольку помещение ими забито, а окна закрыты, запахи остаются надолго. В воздухе чуть ли не туман; от шей и пропотевших плащей поднимаются завитки пахнущего рыбой пара. Рыбаки с пурпурными брызгами на бороде склоняются над кувшинами, хвастаясь или жалуясь на последний улов. Но, вдобавок к человеческому гвалту, само здание тоже издает кучу разных звуков. С годами дождь и ветер прогрызли в стенах множество дырок, крошечных и не очень, и поэтому кажется, что костяк здания свистит, а балки и пол скрипят и гнутся. Но эта хрупкость только добавляет уюта. Уши дают коже сигнал приготовиться к удару, но его не случается, и, поскольку человек больше всего ценит вещи, когда боится их потерять, постоянное ожидание, что на тебя обрушится гнев стихии, добавляет попойке остроты.

Гелон направляется прямиком к стулу Гомера – хлипкой хреновине, на которой, по слухам, слепой певец как-то раз посидел, навещая Сиракузы несколько сотен лет назад. Он ютится в углу под бронзовой табличкой, которая так и гласит: “Стул Гомера”. Правда ли это его стул? В Сиракузах то тут, то там встречаются Гомеровы стулья – могут ли они все быть стулом Гомера? А почему бы и нет? Задница – штука капризная, брака на всю жизнь не заключает, так что да, может, это и правда его стул.

Там уже сидит какой-то мужик, и Гелон просит его подвинуться. Мужик говорит ему идти на хер, и Гелон вежливо хватает его за шкирку и валит на пол, попутно извиняясь. На нас оборачиваются; раздаются восторженные голоса и гиканье, потому что Гелона у Дисмаса хорошо знают, и этот ритуал часто повторяется, когда несведущие выпивохи занимают его место.

Я заказываю первый кувшин. Вино наливает новая рабыня. Она темненькая, со светло-карими глазами и кожей, как чеканная медь. От нее прямо-таки сияние исходит, и, хотя она – всего лишь рабыня, я морщусь, когда замечаю, что она оглядывает мой плащ; он же весь драный и в пятнах. Она передает мне кувшин, и я возвращаюсь к нашему столику, изо всех сил стараясь не хромать. Гелон сидит, обхватив голову руками.

– Давай, пей. Хандрить не будем, ясно?

Он поднимает глаза, пробует улыбнуться.

– Пропустим кувшинчик! – говорю. – Что мы пропустим?

– Кувшинчик.

Я наполняю чаши до краев, а свою поднимаю.

– За Сиракузы! – говорю.

– За Гомера.

– Ты посмотри на новую рабыню. Шикарная же. Смотреть на нее больно. Правда, сука, больно.

– Как ты думаешь, он понимал, что он сделал?

– Чего?

– Как ты думаешь, когда Гомер написал “Илиаду”, он понимал, что написал “Илиаду”, а?

– Должен был.

Гелон кивает:

– А Еврипид? Вот он написал “Медею”. Думаешь, он понимал, что сделал?

– Да.

Гелон задает эти вопросы каждый раз, как сидит на стуле Гомера.

– Знаешь, что? – говорит он. – У меня к тебе предложение. Ты, наверное, подумаешь, что я ума лишился, но все же.

– Я уже.

– Что?

– Думаю, что ты ума лишился.

Кажется, мой ответ его обескураживает, но тут я поднимаю чашу, и мы чокаемся и пьем до дна. Гелон тянется налить еще, но кувшин пуст.

– Похрен. Следующий с меня.

Он бредет прочь, и его заносит по пути, а я сижу и размышляю, что у него может быть за предложение, но тут рабыня подходит к моему столику, и я даже глазом моргнуть не успеваю, как моя рука тянется к ней, задев пальцами клеймо у нее на руке: кожа в этом месте сморщенная и шершавая.

– Ты откуда?

Не отвечает.

– Ой, ну скажи. Ты тут новенькая. Карфаген? Египет?

Она смеется. У нее передний зуб сколот, и он похож на клык, а она – на великолепную волчицу.

– Чего смеешься?

– Египет? – спрашивает она. – Ты с ума сошел?

– Ты на фараоншу похожа.

Она улыбается и уходит. Хитон мягко шелестит с каждым шагом. Бля, ну что за красотка. Гелон возвращается, ставит три кувшина, в которых плещется вино.

– Три?

– За Гомера! – говорит Гелон.

– За Гомера! – говорю я.

Дверь распахивается, и в таверну врывается компания аристосов. Больше шестнадцати им не дашь. На запястьях поблескивают серебряные браслеты, а одежды такие белые и пышные, что, проплывая над земляным полом к соседнему столику, они кажутся облаками. Они топают ногами и требуют три кувшина лучшего вина. Местные, выругавшись, отрываются от выпивки и поднимают обветренные лица. После войны все время так: безбородые пиздюки вроде этих захватывают заведение Дисмаса и другие толковые кабаки. Они визжат про демократию, норовят угостить выпивкой, но все знают, что они пришли, только чтобы поглазеть на простых мужиков.

– Вот засранцы мелкие, – говорю я. – Еще даже голосовать не могут, а Дисмас их пускает.

Гелон смотрит в пространство.

– Гелон?

– Прости, что?

– Ты посмотри на этих пиздюков. Одно яйцо на всю компанию. Скажи, я прав?

Гелон улыбается, но его взгляд печален.

– Лампон?

– Чего?

– Я Десму увидел.

– Что?

– Она была вон на той фреске. Где Троя. Она среди женщин, которых гонят на корабли.

– А-а.

Десма – женушка Гелона. Три года про нее ни слуху ни духу. Сбежала, когда их мальчонка умер. Говорят, сошлась с каким-то парнем в Италии. Если б она объявилась, я бы удивился, но Гелон видит Десму часто, в страннейших местах. Он видел ее в шве на вазе – какая-то бессмысленная трещинка, а он на нее таращится, пока его не ткнешь. Спросишь, на что он смотрит, а он шепчет: “Десма”. Он видит ее в мазке краски, в дереве, на небе, в бегущей воде. Гелон видит Десму повсюду. Он снова закрывает лицо руками. К четвертому кувшину такое обычно и случается.

– У нас тут винцо, Гелон! Что тут у нас?

– Винцо, – говорит он и делает большой глоток.

– И ты сидишь на стуле Гомера. Где ты сидишь?

– Я спать не могу, Лампон. Лежу в…

– Да хватит уже. Ты где сидишь?

– На стуле Гомера.

– И что у нас тут?

– Винцо.

Я поднимаю чашу. Гелон в свою просто таращится.

– Приветствую вас, граждане!

Мы оборачиваемся. Это один из аристосов из-за соседнего столика. Стройное создание, правая рука на бедре, в левой огромный кувшин, больше похож на девчонку, чем на