Владек Шейбал - Лейла Элораби Салем Страница 5

В просторной вилле, больше напоминающий замок, архиепископ задал пир по случаю крещения племянника. За столом сидело много гостей - все армяне. Каждый поднимал бокал за здравие Владислава-Владимира, сидящего на почетном месте подле отца Жозефа. Чуть поодаль разместились Станислав и Бронислава. Мать с любовью, умилением глядела на сына, из ее больших прекрасных глаз катились слезы радости. Станислав сохранял на лице хладнокровие,но в душе ликовал от гордости за маленького сына, так стойко перенесшего вынужденное одиночество перед алтарем. "Молодец, сынок, - думал он, - какой ты все-таки молодец".

Пир закончился в полночь. Дети давно улеглись спать, взрослые по-тихому стали расходиться. Когда дом опустел, слуги открыли окна, чтобы пустить прохладу в залы. Теодорофич знаком пригласил Станислава и Брониславу выйти на веранду, под ночной прохладный ветерок. Оказавшись вдалеке от посторонних глаз, дабы никто не знал тайну их беседы, архиепископ наклонился к Станиславу, тихо сказал:

То, что я вам скажу, должно остаться тайной между нами троими. Я давно присматриваюсь к Владиславу - с той первой встречи, как увидел его. Что за удивительный малыш! Ты, Станислав, часто бываешь несправедлив к нему, а между тем, именно его судьба выбрала для великих дел. Он один прославит весь род Шейбалов.

О чем ты говоришь, Жозеф? - хотел было выкрикнуть Станислав, но осекся, проговорил эту фразу тихим голосом.

Я не знаю, как объяснить. Но Владислав единственный из нас, на кого упал божий свет, он святой. Не обижай его, люби сильнее, - повернувшись к Брониславе, добавил, - береги его как мать, защищай и поддерживай во всем. Влад один лишь из нас, кто достоин этого.

А во сне Владислав вновь видел себя перед алтарем посреди великолепия собора, и здесь и там толпы людей в длинных мантиях, все они поют священные песнопения - на армянском языке. А в руках, под столбом падающего яркого света, Влад держит белого голубя - словно превознося его надо всей темной безликой толпой.

Следующим днем - прохладным еще, но по-весеннему солнечным, Станислав и Жозеф прогуливались по двору львовского собора. Некогда этот собор стоял долгое время в запустении, своды которого почти обрушились, а кирпичная кладка стены готова была вот-вот упасть на черную землю. Ныне, глядя на белоснежные толстые ряды колонн, подпирающие крыльцо и свод, на изящную позолоченную лепнину в стиле барокко, на стелу с молитвами, посвященную памяти погибших во время геноцида, от которой исходил какой-то непонятный могильный холод - в любое время года, посетители восхищались его убранством и не верили, что за короткое время собор возродился из руин.

Станиславу было не до молитв и не до лицезрения красоты. Он был зол на родственника, на жену, на сына. Придуманные слова благодарности вылетели у него из головы, заместо этого он произнес, обернувшись полубоком к архиепископу:

Ну, Жозеф, теперь-то ты доволен свершенным?

О чем это ты? - удивился тот.

Ты понимаешь, все понимаешь. Заставил Влада крестить по армянскому обычаю. Как же!

Разве то плохо?

Я сам решил для своих детей, что им лучше жить в Польше, говорить на польском языке и сердцем, и душой быть поляками.

То решил ты, Станислав. Но делают ли того же они?

Я их отец и лучше знаю жизненный путь.

Все может ведать лишь Господь, - Жозеф перекрестился, добавил, с упоением глядя на купол собора, - когда-то этот храм пустовал, дорога к нему заросла сорной травой, на кровле его голуби вили гнезда, а в стенах завелись мыши. Когда мой наставник назначил меня своим приемником, первое, что я сделал, то воссоздал из пепла этот собор. Сотни рук трудились над его убранством и я сам собственноручно и теми средствами, что имею, способствовал возведению места Господа. Я пригласил из Ближнего Востока армянских святых отцов, что ныне служат мессы здесь, я укрывал беженцев - голодных, обездоленных, с умирающими детьми на руках, что прятались, бежали от турок-мусульман, отнявших наши земли. И все же я остался преданным гражданином Польши, ежедневно на Сейме ли, во время проповедей ли представляю ее интересы и готов умереть за польский народ. Но я армянин и горжусь этим. Пусть Владислав живет в Польше, говорит на ее языке, но не заставляй его забыть о предках, о крови, что течет в его жилах, ибо человек, кто отрекся от своего происхождения и народа, уподобляется дереву без корней: нет в нем силы, нет и жизни.

Станислав слушал мудрые рассуждения Жозефа, глазами уставившись на залитые солнцем каменные плиты подворья. Святой отец говорил о Владиславе, но тайный смысл слов предназначался не сыну, а ему - Станиславу.

Глава пятая

В семье Шейбалов начались сборы. Неспешно упаковывались чемоданы: одни с одеждой, другие с многочисленными подарками. Как радостно сталось на душе! Они ехали в гости к родственникам, живущих в обширных поместьях на границе Польши и Румынии, там, где пролегают живописные вершины Карпат. Эта поездка до конца жизни легла в памяти Владислава как светлое, далеко-знакомое пятнышко, переплетенное в детском мозгу с дорогой по серпантинам, альпийским лугам, покрытых густой зеленой травой, белоснежными вершинами, где никогда- за столетия, не таял снег. Их поезд прибыл на станцию, откуда их забрал на машине дальний родственник отца Айваз. Через полчаса они подъехали к высоким воротам. У входа долгожданных гостей встретил дворецкий, галантным жестом пригласил входить. В огромном саду, похожем на парк, с мраморными фонтанами, ровной газонной травой с клумбами увитые виноградом беседки поражали своей изящной резьбой. В тени деревьев под белоснежными навесами уже выставлены столы, стулья вокруг покрыты белыми чехлами с бантами, неподалеку трое скрипачей во фраках наигрывали приятную мелодию.

Шейбалов окружила армянская родня: тети, дяди, их дети. Громкими разговорами приветствовали на армянском языке, женщины с длинными черными волосами и массивными золотыми украшениями с сапфирами, изумрудами и бриллиантами впервой напугали Владислава, который спрятался за подол матери от рук тетей, всей своей южной широкой душой старающихся обнять-поцеловать племянника. Вскоре мальчик привык к восточному колориту, громкому голосу родни - все то более не казалось ему пугающим и странным, Владислав понял только теперь, что горячие эмоции, армянские напевы для него куда милее и роднее, нежели спокойствие северных народов.

Слуги сменяли на подносах одно блюдо за другим. Музыканты на время ушли в тень деревьев. Захмелевший, счастливый Станислав, разгоряченный вином, вдруг схватил Владислава, посадил к себе на колени, крепко обнял и воскликнул радостным голосом:

Вот мой младший