Олений колодец - Наталья Александровна Веселова Страница 44

Евангелие, – ведь большинство из них еще приготовишками учило до революции Закон Божий. Подмену бы могли, мягко говоря, не одобрить. Образ «хорошего Сатаны» поняли бы интуитивно правильно – как прелестника, переворачивающего все вверх ногами, а доверившихся ему страсти ради смертных гордецов – заслуженно ввергающего в ад. И Маргаритой бы никто особенно не восхитился – любовь мужчины и женщины не успела тогда до конца извратиться и низвергнуться с небес. Тогда же – и туда же! – книга и сгинула бы вслед за главными героями. Но весь ужас, по дьявольскому без кавычек плану, заключался в том, что доступна-то она стала интеллигентным, а следовательно, падким на «альтернативные мнения» читателям после десятилетий безбожной власти, когда мало кто мог подержать в руках настоящее Евангелие… И вот этим дремучим, полностью невежественным в религиозном отношении людям попал в руки еще недавно запрещенный – а значит, априори заслуживающий доверия! – текст. Счастливые читатели упоенно изучали Евангелие «от Булгакова» и нравственные ориентиры брали из его же книги… А как упивались этим большим и вкусным «глотком свежего воздуха»! Савва прекрасно помнил воодушевление, с каким его собственная молодая тогда мама, затащившая однажды несильно упиравшегося сына в Москве в Третьяковскую галерею, у картины Ге «Что есть истина?» увлеченно пересказывала ему, старшему школьнику, эпизод с исцелением Пилата от «гемикрании» – только не как придуманный досужим витией, а как реальную евангельскую историю! Сколько душ погубила эта книга, размышлял через тридцать с лишком лет взрослый Савва, – не сосчитать…

После Лидии и Иоанны Тамара стала для Саввы, определенно, ступенькой вниз: тут и грубая зашоренность была налицо, и банальное самолюбование… К Небесам она не стремилась, однажды простодушно обронив со смешком, что в аду интересней компания: все больше свои люди, от искусства, с ними не соскучишься. Молодая и совершенно – возмутительно! – здоровая и счастливая, чем и привлекла вечно грустившего и то и дело прибаливавшего Савву, – она намерила себе лет не меньше, чем на век, и увлеченно «осмысливала» обрученных с адом героев любимой книги. Крупные демоны с философским взглядом и мелкие очаровательные бесовки, радостно продавшая души дьяволу главная парочка из романа, смрадные грешники всех мастей, настолько мило резвящиеся на балу в четвертом измерении, что их трудно было ненавидеть, – все они, то один за другим, то группами, то массовкой, но всегда средь веселых и буйных языков пламени жили своей завлекательной жизнью в ярком акриле на многочисленных Тамариных картинах. И, конечно, держала она, везде за собой таская, короткошерстного, блестящего, как начищенный офицерский сапог, здоровенного черного кота с само собой разумеющимся именем.

Тамара оказалась единственной женщиной в жизни Саввы, которую он бросил сам, устав бесконечно ужасаться ее демонстративной слепоте и кипящей жизненности. Он просто однажды вылетел в гневе за дверь и больше никогда не вошел в нее обратно после очередного некрасивого скандала, когда, схватив Тамару за круглые обнаженные плечи, он тряс не желавшую ничего понимать женщину так, что у нее болталась из стороны в сторону голова, и кричал ей в лицо: «Опомнись, ты же чертей зовешь себе на голову, что ты будешь делать, если они как-нибудь возьмут и придут?!!» – а она, освободив плечо и лихо пожав им, спокойно ответила: «Предложу коньячку».

Когда они, наконец, пришли, то пить с ней не стали. И вальяжный Бегемот не подумал спасать от них хозяйку, предупредив ее о пожаре, как часто делают обычные, не демонические домашние животные. Но кот, не опалив ни шерстинки, просто выскользнул в форточку и ушел по карнизу, после всего добровольно сдавшись в руки спасателей. А Тамара осталась в мастерской до конца – до собственного: ее маленькая спаленка оборудована была в алькове без окон, поэтому, когда среди ночи от загоревшейся старой проводки быстро занялся и весь ее личный, на легко воспламеняющемся оргалите писанный ад, выбежать из спальни она могла только сквозь бушующее пламя, что и попыталась сделать, сойдя, вероятно, от ужаса с ума.

Это произошло почти через два года после разрыва, когда Тамарин образ уже помутнел в сердце Саввы настолько, что смерть ее не принесла раздирающего горя. Савва долго надеялся, что, находясь в шоке, его несчастная бывшая возлюбленная не успела почувствовать боль и сразу провалилась в смертельный обморок, – ведь огонь не постепенно подкрадывался к ней, облизывая беззащитные босые ноги, как к ведьме, сжигаемой на костре, а охватил всю и мгновенно. Ад, наконец, принял ее жертвы, так долго и старательно приносимые, – только и всего… Но как-то раз, проснувшись среди ночи, Савва подскочил от яркой мысли, пришедшей во сне: «За одну вину не наказывают дважды», – сказал ему там чей-то голос, которому нельзя было не поверить. И тогда он стал, нерешительно и пугливо, тайно надеяться на другое: что Тамара не потеряла сознание, разом попав из удушливого дыма в ревущий огонь, а все последние минуты своей жизни в полном разуме и чувстве пребывала в огненном аду, зато после избежала его – но уже вечного…

Ей он обязан был трагическим циклом медалей «Пляски смерти», целиком купленным продвинутым европейским музеем иностранного искусства, который Савва злонамеренно обманул: поклялся, что все медали существуют исключительно в единственном экземпляре и даже передал подозрительным галлам все их формы до единой, не сообщив, что успел воспользоваться ими дважды, предательски сохранив по одной копии для себя.

Тамара умерла – и как унесла с собой его страстный интерес к женщинам искусства. Ни одна из них не смогла больше даже близко подойти к его с каждым годом все более строгому сердцу.

* * *

После пятидесяти Савва смирился с тем, что живет по-онегински, анахоретом. Сам удивлялся, что, кроме ровного делового общения с заказчиками и владельцами разнообразных галерей, ему вполне достаточно негромких интеллигентских тусовок, намечающихся не чаще раза в месяц, – и то скорей не ради удовольствия соприкоснуться аурами с себе подобными, а чтобы, засветившись, напомнить о себе подзабывшему его миру. Религиозный восторг молодости тоже давно его покинул: убедившись, что ему заказано донести нюансы своих мрачных откровений до какого-либо священника, да это и не имеет особого смысла, потому что Сердцеведец и так разберется, Савва ходил теперь в храм для участия в таинствах, больше не ища там духовных руководителей во плоти. И собор для этой главной цели себе выбрал большой, темноватый и прохладный, без тесно спаянного вокруг обожаемого «батюшки» прихода, где каждого мужчину немедленно норовят пристроить к какому-нибудь полезному делу – вроде таскания столов для общей праздничной трапезы или, подразумевая безоговорочное согласие, торжественно вручают ему увертливую хоругвь