Андре Кастело - Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня Страница 44

Париж, 6 нивоза XIII года — 2 7 декабря 1804.

Кардинал Феш».

— Но, — осмотрительно добавил Феш дознавателям церковного суда, — каково было мое удивление, когда, доложив о проделанном мной императору, я услышал от него сердитые упреки, и он не скрыл от меня, что все его поступки преследовали одну цель — успокоить императрицу и подчиниться силе обстоятельств. Он заявил, что в момент, когда им создается империя, он не может отказаться от потомства по прямой линии.

Затем дознаватели отправились к Бертье, князю Нешательскому, — этому «гусенку, превращенному мною в орла», — который, стараясь, как истый придворный, угодить властелину, в известном смысле обвинил императора в сознательном обмане Жозефины и церкви: тот намеренно устроил так, что благословение его дяди Феша оказалось недействительным.

«Мы заявляем по чистой совести и под присягой, — написал он, — что нам известно… как в дни коронации их величества получили венчальное благословение, хотя этот обряд не был совершен с должной торжественностью и в присутствии необходимых свидетелей; что такая странная форма исполнения обряда была избрана исключительно по желанию императора, который не пожелал составления свидетельства о вышеназванном венчальном благословении; что мы нередко слышали от него самого, будто он не хотел вступать в брак и потому не считает для себя обязательным акт, составленный не по форме и без достодолжной торжественности».

Дюрок не отказал своему любимому императору сделать заявление в том же духе. Талейран, четвертый и последний свидетель, к тому же сам бывший прелат, лучше Бертье и Дюрока знал цену свидетельству в подобном вопросе. Тем не менее он без колебаний заявил; «Его величество император неоднократно говорил в нашем присутствии, что благословение, которое он соизволил принять за несколько дней до коронации, не могло быть помехой тому, что, как он предвидел, ему придется в свое время сделать в интересах короны; и поэтому он ни в коей мере не считает себя связанным церемонией, которой не предшествовали и за которой не воспоследовали существенные условия, предъявляемые к браку каноническими законами, как, например, присутствие местного пастыря и требуемых свидетелей». Бывший епископ Отенский прекрасно знал, однако, что присутствие приходского священника и даже свидетелей вовсе не нужно, поскольку Феш получил от верховного главы церкви все права, «необходимые для выполнения им обязанностей великого капеллана».

Так пришло уже 6 января. В полдень 7-го, в воскресенье, полицейский комиссар принес аббату Рюдмару письмо от г-на Гье, секретаря Госпожи Матери, «заверенное его имп, выс. князем архиканцлером», Она уведомляла докладчика о том, что его заключения ждут к одиннадцати завтрашнего дня.

8 января, и «грозила мне, — рассказывает аббат Рюдмар, — гневом его величества в случае непредставления моих выводов к названному часу означенного дня».

Несчастный просидел всю ночь, управился к сроку, но церковный суд собрался только во вторник. Если верить его «Рассказу», Гье «полчаса, а может и больше, распространялся о несогласии императора, утверждал, что тот никогда не имел намерения вступать в брак, и выдвигал в пользу человека, перед которым мы все дрожали, довод о недействительности брака, помогавший только несовершеннолетним, застигнутым врасплох и подвергшимся насилию». Рюдмар не без смущения взял слово, предварительно заявив, «что высказался бы в пользу его величества более смело, если бы меньше хотел ему угодить».

Выводы Рюдмара — иначе и быть не могло — сводились к следующему:

Брак между их величествами должен рассматриваться как недействительный, не заключенный должным образом и не имеющий силы quoad foedus[128] ввиду того, что был заключен в отсутствие местного священника и свидетелей, которых требует Тридентский собор[129] и церковные уложения.

Чтобы обосновать свою точку зрения, Рюдмар углубился в чрезмерно сложные тонкости. Согласно ему, «испросив себе лишь льготы, которые бывали ему порой необходимы для исполнения обязанностей великого капеллана, но не оговорив и постатейно не перечислив чрезвычайные духовные функции, каковые он должен был выполнять при особе его величества, кардинал Феш тем самым не мог получить и не получил ни льготу на отсутствие свидетелей, ни право местного священника».

Таким образом, согласно бедному докладчику, Пий VII не знал, о какой льготе толкует ему Феш, хотя только что выслушал признание Жозефины! Это означало изобразить его святейшество дураком. Больше того, если верить запутавшемуся в скверной истории Рюдмару, папа был обманут — и обманут преднамеренно — кардиналом Фешем.

Теперь займемся, в свой черед, диоцезальным судьей каноником Буалевом. Подчеркнув «затруднительность обращения к главе церкви, которому всегда фактически принадлежало право расследования и решения подобных чрезвычайных случаев», каноник выносит свой приговор. Согласно ему, Наполеон и Жозефина оказывались свободны от всяких взаимных обязательств, могли вступить в новый брак и не имели больше права «общаться и посещать друг друга под страхом церковного наказания».

Затем взял слово докладчик архиепископского суда аббат Корпе. Он, со своей стороны, «из почтения к его императорскому и королевскому величеству» отказался рассматривать вопрос о несогласии жениха и ограничился отсутствием свидетелей и местного кюре — решающими в кассационном смысле доводами.

Последним свое мнение изложил аббат Лежас, диоцезальный судья. Оно, бесспорно, оказалось самым угодливым. Новоназначенный епископ Льежский — он еще не занял своего престола и никогда не будет рукоположен — нашел новый довод, подсказанный ему, возможно, Камбасересом и собственной иезуитской изворотливостью. Согласно ему, «поскольку гражданский брак их величеств был расторгнут сенатусконсультом от 16 декабря прошлого года и расторжение это продиктовано неизменно действующими мотивами чрезвычайной важности, отныне становится невозможным обосновывать возобновление церковного брака на предшествовавшем последнему гражданском браке, который не может иметь больше силы». В остальном — все то же: не было ни местного кюре, ни свидетелей, значит, не было и брака. Заключал судья похвалой «набожности и добродетелям» кардинала Феша:

«Горячее стремление соответствовать пожеланиям ее вел. императрицы, равно как, вероятно, надежда закончить и довести до совершенства начатое им дело, неожиданная просьба императрицы, наконец, не могли не поразить его и заставили забыть о соображениях, которые он принял бы во внимание, если бы располагал несколько большим временем».

Словом, Лежас попытался доказать, что Феш обманул Пия VII, а Наполеон — вообще всех, включая Жозефину.

Так, изрядно недовольные собой, гг. клирики завершили свою работу.

И, открыв «Монитёр» от 14 января, Жозефина могла прочитать там, что «церковный суд парижского диоцеза объявил своим решением от 9 января недействительным с точки зрения церкви брак его величества императора Наполеона и ее величества императрицы Жозефины», а «12 числа текущего месяца это решение было утверждено архиепископским судом столицы».

Жозефина рыдает: последние узы перерезаны.

Если для нее все еще длится агония, то император — несомненно, благодаря округлым формам Кристины де Матис — начинает переворачивать страницу, и письма его становятся менее печальными. Возможно, он следует советам Шарля де Ремюза. 23-го он ограничивается тем, что сообщает Жозефине: «Надеюсь увидеть тебя завтра веселой и бодрой». В самом деле, он отправляется в Мальмезон, но как визитер, стараясь не покидать гостиной и не встречаться с Жозефиной в ее личных покоях, как делал еще совсем недавно. Отношения у них чисто добрососедские: на следующий день, 25-го, в понедельник, Жозефина едет с Гортензией в Трианон, и император оставляет их обедать. Как прежде, — уже пора говорить «прежде», — она председательствует за столом, сидя напротив Наполеона. С виду ничего не изменилось. Обедающим прислуживают, стоя, дежурные камергеры и пажи, трапеза протекает с обычной быстротой, но в столовой царит глубокое молчание, и Жозефина, готовая упасть в обморок, не может проглотить ни кусочка. «Император, — повествует Гортензия, — несколько раз молча утер глаза, и после обеда мы немедленно уехали».

Наполеон вернулся в Тюильри. Дворец — он напишет об этом Жозефине — кажется ему огромным и пустым. «Я оказался здесь в полном одиночестве». К тому же ему очень тоскливо обедать одному.

Между Мальмезоном и Тюильри непрерывно снуют курьеры, преимущественно — пажи. Когда они возвращаются, император расспрашивает их и, если «утренний» паж докладывает, что видел ее «в слезах», выговаривает ей за это. Она должна выглядеть по-другому! Чтобы развлечь ее, он принуждает королей Вюртембергского и Баварского, находящихся в это время в Париже, отправиться в Мальмезон, и у Жозефины по-прежнему сохраняется иллюзия, что она все еще «императрица».