На червленом поле - Мария Воробьи Страница 42

чтобы окорока потом получались сочными; знала, сколько маслобоек нужно, чтобы масла хватало на зиму; знала, сколько времени нужно мять и жать сырную заготовку, чтобы получилась моцарелла; и знала, сколько толченого миндаля добавить к пшеничной муке, чтобы получить «королевское тесто».

Я была щебечущей птицей, прекрасной, любящей жизнь, чувственной, немного образованной, исполненной уважения к вере, с легкой духовностью – так, как принято было среди женщин моего поколения.

Но у меня было одно увлечение, что выбивалось из этого круга знаний, хотя началось оно вполне невинно.

Всякая хозяйка должна немного знать медицину, и я знала. Я знала, что гиацинт успокаивает сердце, фига слабит желудок, а тыквенное семя – крепит. Я умела из яичного белка, розового масла и живицы смешать превосходную заживляющую мазь. От меня не требовалось большего, и все же я этим неожиданно увлеклась. Я знала, что глисты возникают от сильного страха, я знала, что бычья кровь отравляет человека, но если он выдержит ее, то станет чудовищем, подобным Минотавру. Я умела из помета дрозда смешать клей для ловли певчих птиц. Я знала, что если натереть спящему человеку зубы шалфеем, то он умрет.

Шалфей что-то сделал со мной. Я долго думала над этим, а потом стала узнавать все больше и больше.

Фармакон есть и лекарство, и яд. Фармакон – это средство.

Если черным пасленом пропитать горгонзолу, то человеку, съевшему такой сыр, покажется, что он превратился в мула. Если накинуть ему на шею веревку, можно его вести за собой куда угодно. Если угостить человека вином с белладонной, то он не сможет больше ничего съесть или выпить, а разучится глотать. Если растереть белену и посыпать ею пищу, человеку будет казаться, что он птица: лебедь или гусь. Если перетереть панцири шпанской мушки, то увеличишь мужскую силу, даже если любовнику семьдесят лет. Но если добавить туда кое-что еще, то получится кантарелла, самый милосердный яд, ибо человек умирает, находясь на пике блаженства.

Смерть – единственный по-настоящему бескорыстный дар, ибо она не требует отдачи.

Я знала это все и любила про это читать.

Они нарекли меня отравительницей.

Но знать не значит применять – правда же?

Глава 32, в которой Джоффре встречает деву, одетую в шкуру

Папа Александр послал своего младшего сына, недавно овдовевшего Джоффре, к своему родственнику, графу Альбайдо, в Испанию затем, чтобы сын взглянул на графскую дочь, Марию де Мила.

Корабль Джоффре легко бежал по морю, как масло скользит по горячему пирогу, и скоро он был уже на месте. Он остановился в Гандии у Марии Энрикес, жены Хуана. Играл с племянниками и беседовал с сухой одинокой женщиной.

Мария Энрикес расспрашивала его:

– Правда ли, что Хуан ведет себя беспутно – так ли это?

Джоффре не мог ей лгать и не хотел ее огорчать, поэтому отговаривался с искусством, прежде ему незнакомым:

– Да, так говорят, но разве можно верить слухам? Простите, дорогая сестрица, я обещал поучить маленького Хуана стрелять из лука.

Но она подкарауливала его в самые неподходящие моменты, в которые он не мог сбежать, и спрашивала – за обедом, или когда он ждал во дворе, пока ему оседлают коня, или просто приходя в его покои.

– Правда ли, что Лукреция позволила себе связь без брака? Правда ли, что у папы Александра родился очередной внебрачный сын и назвали его Родриго? Правда ли, что Сезар очень жесток, и он ненавидит Хуана, и только и ждет, чтобы тот оступился? Правда ли, что Хуан не вернется обратно?

Доведенный ее расспросами, Джоффре выкрикнул в один момент:

– Правда! Все – правда!

Потом он сам испугался своего крика и пытался все отрицать, но Мария Энрикес отвернулась от него и подняла руку, приказывая ему замолчать. После она старалась не попадаться ему на глаза. Когда он со своей свитой собрался, чтобы отправиться к графу Альбайдо, она вышла его проводить.

Лицо ее было удивительно спокойно, и она сказала ему:

– Спасибо вам, дорогой брат, что были честны со мной. Теперь я уже не буду ничего бояться и не буду больше ничего ждать. Моя жизнь вполне определенна теперь.

Джоффре поцеловал маленькую Изабеллу, погладил по голове Хуана-младшего, а матери их ответил:

– Обещайте мне одну вещь, дорогая сестра. Будьте счастливы.

– Этого я вам обещать не могу, – сказала Мария Энрикес, опуская долу свои черные глаза. – Но я обещаю постараться. А вы будьте осторожны с графом. Хоть и не годится так говорить, но в последнее время он стал немного странным.

Джоффре поблагодарил ее за совет, тронул коня и, не оглядываясь, отправился прочь из Гандии. Он со своими рыцарями ехал по солнечной, сухой весенней земле. Дорога под ногами была пыльной, но настроение у них было хорошее – они рассчитывали, что к вечеру прекрасно доберутся до цели. Однако день выдался жарким, и они устали и планировали пообедать и напоить лошадей в одной из деревень, принадлежавших графу. Но постоялый двор был закрыт, а на улицах было пустынно. Некоторое время поколотившись в закрытые двери, они напоили лошадей из деревенского колодца, а сами расположились в тени.

Когда они прибыли во дворец, стража долго не хотела их пускать, но потом их все-таки проводили в зал, где их принял сам граф Альбайдо. Джоффре и его свита устроились на стульях. Граф сидел напротив них и не смотрел им в глаза.

Джоффре повел долгую приветственную речь, передавая привет от отца и восхищения владениями, встреченными им, но граф перебил его и сказал:

– Вы явились сюда за рукой моей дочери, Марии де Мила.

Джоффре замолчал. Он не ждал такого прямого вопроса, но граф неожиданно продолжил:

– Я охотно вам ее отдам. Вот только есть проблема, которая возникла недавно, уже после того, как мы договорились с вашим отцом. Дело в том, что она надела шкуру и отказывается ее снимать, пока кто-нибудь не угадает, что это за зверь. Хотите, я велю привести ее, и вы взглянете? На самом деле она прекрасна, еще прекраснее, чем была ее покойная мать. Наверно, это единственная женщина в мире, которая была прекраснее моей умершей жены. Но сейчас, под шкурой, этого не видно. Но вы должны это знать. И не торопитесь, дорогой принц Скуиллаче, потому что вы можете дать только один ответ.

Джоффре не знал, как на это реагировать, поэтому только кивнул. Что-то странное тут было, что-то болезненное и темное.

Наконец двери раскрылись, и сквозь них прошло какое-то невиданное существо, уродливое и смердящее, одетое в обноски,