Славные подвиги - Фердиа Леннон Страница 42

И все равно мы идем по городу, орем, какое у нас чудесное новое представление. Что это – новейшая пьеса Еврипида, и актеры – настоящие афиняне, которые в Греции играли в больших спектаклях. Все, чем нас встречают, – то же недоумение, что и раньше. На улице торгует соломенными шляпами-петасами темноволосая красавица, похожая на Десму как две капли воды; я уже готовлюсь к тому, что Гелон, как обычно, будет стоять в прострации, но он просто объясняет, что мы ставим спектакль и ей стоит прийти. А потом идет дальше. Я впечатлен и хочу ему так и сказать, но он уже далеко ушел, приходится пошевеливаться, чтобы нагнать. У меня болят ноги, от ходьбы я хромаю так, что смотреть смешно, и ночью я не спал – в общем, город снова кажется не совсем настоящим, как в лихорадке. Наверное, поэтому я так поздно замечаю.

По улице катится колесница, запряженная четверкой лошадей, и из нее несется исступленная музыка дифирамба. Вожжи держит человек в маске и переливающемся одеянии. Сбоку от него другой играет на лире, а тот, кто сидит позади, лупит по струнам кифары. Они тоже в масках. Тот, кто с лирой, начинает петь. Голос женский и к тому же знакомый. Она поет о новом, с пылу с жару, спектакле по Еврипиду, который будет завтра днем в большом карьере. Только одна ночь. Пропускайте на свой страх и риск. Люди на улице смотрят, разинув рот. Все молчат, но никто не отводит взгляд. Колесница громыхает мимо с цокотом копыт, с вихрями пыли, с музыкой, и после того, как она исчезает, в воздухе еще долго висит дымка, и тихие отзвуки лиры и кифары уплывают, как дым, в фиолетовое небо над темным рядом домов.

– Охренеть. Это Алекто?

Гелон улыбается:

– Нет, – говорит он. – Это театр.

21

Свет еще не совсем ушел, и мы направляемся не по домам, а к карьеру. Странно приходить сюда без детей. Здесь слишком тихо, слишком одиноко. Чем ближе мы подходим к яме, тем больше меня заполняет ползучее чувство ужаса, и, может, это происки моего утомленного разума, но кажется, я слышу, как внизу исступленно копошатся крысы. Не будь со мной Гелона, я бы развернулся и ушел, но он здесь, так что мы идем, пока не доходим до холмика, нависающего над карьером. Здесь мы с Гелоном и решили стать режиссерами. Сейчас не так черно, как в ту ночь, и все еще можно разглядеть афинян: как они жмутся друг к другу или медленно расхаживают, чтобы согреться. В сумраке не разберешь, какие из них наши, но, по-моему, те, которые движутся. Те, которые перебирают ногами, будто их жизнь – огонек, и они хотят, чтобы он продолжал гореть.

– И что теперь?

Гелон достает кувшин вина. По дороге он купил его у винодела, выбрал самый дорогой в лавке.

– Дай-ка глотнуть.

Но глотнуть он мне не дает. Вместо этого он льет вино в карьер, пока кувшин не пустеет, и просит взять его за руку. Я не шучу и не ругаю его, что зря потратил вино. Сейчас здесь так жутко, что мне хочется чувствовать тепло дружеской руки, и я отвечаю на просьбу.

– А теперь что?

– Помолимся, – говорит Гелон.

Этим мы и занимаемся следующие несколько часов.

22

Утро, еще темно, но, выйдя за дверь, я вижу, что Гелон уже меня ждет. В одной руке у него, кажется, маска, в другой – тряпка, и он протирает маску, полирует так, что от каждого движения глянцевитое дерево переливается, сияет холодным светом, будто одинокая звезда подмигивает нам сквозь темно-синие тучи.

– Чем раньше начнем, тем лучше, – говорит Гелон, не поднимая глаз. – Надо выдвигаться.

Я хотел сначала зайти к Лире, и у меня с собой подарки: стило и восковая табличка. И косточка для пса. Стило лежит в коробочке у меня под мышкой, а кость я держу в руках, и замечаю, что Гелон задерживает на ней взгляд, но ни о чем не спрашивает. Мы идем, и земля хрустит под ногами. Если грязь на дороге не замерзла, то точно к этому близка, и я чувствую, как гравий слегка холодит ноги сквозь подошвы крокосов. Да-да, я в крокосах и в хитоне цвета молнии, потому что режиссеру надо выглядеть как следует – по крайней мере в ночь премьеры. В конце улицы стоит повозка – дыхание лошади висит в воздухе у потрескавшейся стены. Ливиец, раб Алекто, держит вожжи. Он укутан в шерсть, но все равно стучит зубами.

– Доброе утро!

Он кивает, и я залезаю в кузов. Сначала мне кажется, что мы поедем с детьми, потому что кругом множество лиц, но это просто маски – глаза круглые, рты разинуты. Начинается поездка так себе: повозка набита реквизитом, и деревянные мечи колют меня в задницу; но я сворачиваю одно одеяние как подушку, а в другое заворачиваюсь, чтобы согреться, так что поездка к карьеру проходит даже уютно. Птицы еще молчат, кроме парочки самых ранних – их слабенькую песенку заглушает ветер и фырканье лошади. Из кузова плохо видно, и любопытно получается – я не столько вижу рассвет, сколько слышу. Поначалу птицы робки, будто певцы, которые нервничают перед недружелюбной аудиторией. Пока мы едем, они прибавляют в уверенности, и скоро они уже выкладываются по полной, и к ним присоединяются птицы с других деревьев, и, выглянув из-за холста, я вижу желтизну на краю мира, которая через час-другой превратится в солнце.

– Ну что, день пришел, – говорю.

Гелон передает мне мех с вином, и мы пьем по очереди, молча, пока не доезжаем до перекрестка. Нас ждет старик в большой соломенной шляпе. Тот самый, который продал Гелону тачку – теперь при нем новая.

– Здесь? – спрашивает ливиец.

– Да, но подожди.

– Кого?

– Детей.

Долго ждать не приходится. Их смех уже слышен вдалеке, и скоро мы уже видим, как они маршируют по-военному, Дарес – впереди всех. Дети сразу принимаются за дело, заполняют тачку до краев, и Гелон везет ее вниз, ко входу в карьер. Страж нас едва замечает, смотрит только на кошель, который ему протягивает Гелон, и лениво отступает в сторону, чтобы посчитать, что внутри.

Я шепчу:

– А не надо ему сказать про представление? Что зрители придут?

– Уже сказал.

– Чудненько.

Мы толкаем тачку, лавируем между спящими афинянами и грудами камней,