На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко Страница 41

– За матку выменял баночку гусиного жира. У пчеловода из райцентра, дядьки Петра Ходарева. Толковый человек! Крымы-рымы прошел, войну мировую, плен. И на все руки мастер! Тут, неподалеку, с пасекой колхозной расположился.

– А что в хуторе? Я случайно видела в Шахтах Матвея Горловцева, сказал, что не одну меня…

– Новости одна другой веселей. Забрали, окромя тебя, ктитора Скиданова, мать Аньки, старую Кострючку, мать Шурки Батунова, Меланью, Калюжного, бывшего счетовода, ну и всё… Правда, баб отпустили вскорости. А заместо их загребли, не поверишь, Василя Веретельникова. За то, что кресты на церкву цеплял.

– Ты как будто не договариваешь.

– Тю! А то не понимаешь. Казак я или нет? Сидишь, почесть что раздетая, ягодка ягодкой.

– Вот срамник! Седина в бороду, а бес в ребро. Мало тебя тетка Варвара гоняет.

– Наговоры. А чего ж тут худого? На красивую бабу завсегда нужно любоваться! Оно и на сердце легче, и моложе становишься. Другое дело, когда за юбку цепляются.

– Ты не бреши зазря, а рассказывай, что в хуторе, – строго перебила Лидия, откладывая ложку.

– Много чего! Председатель новый, из военных. Чекалин. Под себя не гребет. Душевно с людьми. Твои погодки-бабы спин не разгибают, кто на поле, кто на ферме, кто на прополке. Да и стариков выгоняют на работы. Сама понимаешь, лето. День год кормит!

– О наших беженцах не слышно?

– Как канули! Разно болтали. Будто под бомбежку Шевякины попали. А про других нет весточек.

– Дагаевы, тетка Матрена, Тося Баталина живые-целые?

– Матрену, забыл сказать, арестовали за тобой следом. Остальные на местах, невредимы. И кума твоя, Ивана-покойника жинка, чуть поглажела, и Тоська двойней разрешилась… Идет жисть! А на днях Митька Кострюков с фронта возвернулся. С одной ногой. А женушка распутная к немцам умелась! Как прознал про ее поведение при немцах, про шуры-муры с полицаями, все фотокарточки и вещички какие сжег! Ругай, не ругай, а смазливая бабенка навроде куклы, – все норовят с ней позабавиться! Осуждать легко, а сердцу не прикажешь.

– Ты, Михаил Кузьмич, горазд судить! Отсиделся при немцах и теперь в чести… Да! Никакой жалости к подстилке немецкой нет. А за что меня посадили? Чем я виновата?

– Катавасия вышла, вот что! Заодно с другими зацепили. А теперича разобрались.

– Разобрались? Чудо мне помогло, Кузьмич! Иначе бы таскала, как другие поселенки, вагонетки на шахте, уголек ссыпала. Мне три года припаяли исправительных работ! А я вот за четыре месяца и дитя скинула, – не посчитались, что беременная! – и спину повредила, иной раз печет в пояснице так, что вою… А я баба не слабая, ты знаешь… – Лидия взволнованно скрестила на груди руки, заговорила тише. – Многое вынесла и еще могу вынести! С душой хуже. Я, Кузьмич, тоже, как Яша мой и вся молодежь, в партию верила, в справедливую жизнь. А что получила? Рабство… Пока с пузом была, брезговали мной. Я и довольна. А как скинула, из лазарета выписали, тут же стали охранники липнуть. Пришлось одному по яйцам дать. В ледяной «одиночке» трое суток отсидела. А потом этот гад избил до полусмерти. И другие кулаками метили, учили. Не покорилась сволочам, Кузьмич… Не сломили… А душа в глудку спеклась. Я радоваться отвыкла. Вот сейчас, под дождем, выплакалась, напричиталась, и как будто очнулась… А до этого хотела руки на себя наложить…

Пасечник молча ждал, пока Лидия всхлипывала, вытирая концом платка мокрые щеки. Затем достал остаточек цигарки, спрятанной в спичечном коробке, задымил.

– А какое ж чудо тебя посетило? Помиловали, что ли? – с нетерпением спытал Михаил Кузьмич.

– На станции мазали с бабами шпалы. Да и щебенку разбрасывали, руки отрывали. За весь день – полчаса отдыха. Ну, меня и послали за кипятком. Иду вдоль перрона, и вдруг окликнули. Оборачиваюсь: Фаина. Может, помнишь, у нас беженка жила?

– Нет, замстило[15].

– Такая фуфыра стала, чистенькая! В Москву ехала с будущим мужем. Солидный такой… Рассказала им, как есть. Особо этот москвич не обещал. А через две недели вызвали к начальнику лагеря, мол, из Москвы освобождение пришло. Пересмотрели дело. Иду домой, а до конца не верю. Может, ошиблись и снова на нары? Как думаешь?

– Случаи всякие бывают. А тут – не сумлевайся! Чудо это ясное. Либо при большом знакомстве, либо при чинах состоит тот встречный. А у меня похлеще было! Хоть ты и спешишь к сынишке, расскажу эту поучительную быль.

С братушкой моим, Петром, в Ключевской мы от голода сбежали из Ростова. Как скоро деникинцев в море спихнули, а Буденный повел свое хмельное войско в Польшу – разложилась конармия от пьянки и блуда, и не зря ей ясновельможные паны задницу надрали, – стала на Дону мирная жисть облаживаться. А Ростов издавна «папой» именуют. Много в нем жуликов, аферистов и бандитов всяких. Не то что ночью – днем ходить по улицам страшно. Варюху я у тещи оставил. А сам приехал в город, на биржу кажин день хожу, насчет работы. И вот как-то вечером, в осеннюю пору, шлындаю в порт. Там стоял у причала пароходик. Упросил я охранника пускать на ночь. Богом поклялся заплатить ему. А он, Лидуся, посмеивается: «Ничего, и так отслужишь». А в чем эта служба заключается – молчит. И вот спускаюсь я по длиннючему спуску к Дону, гоп-компании обхожу. Иду, а сам того не ведаю, что впереди…

Дядька Михаил привстал, постелил на чурку обрезок овчины. И убедившись, что хуторянка слушает внимательно, плюхнулся на место, уперев руки в колени.

– Иду и не ведаю! А про себя думаю: какой добрый человек матрос, что приютил меня. Иначе бы, где ночевал? Да, подхожу. И сразу не признал своего благодетеля. В пальте, при шляпе, а ботинки аж зеркальные. Стоит перед пароходиком и трубочку сосет. «Пришел час, – говорит, – отслужить за мою доброту». – «Завсегда согласный! Что надо исделать?» Манит за собой. Спускаемся в трюм. Стоят два больших, с застежками, чемодана. «Помоги донести, – кивает. – У меня обе руки прострелены. А тебе сподручно. Хоть и не высок, а плечист». – «И не такие тяжести таскал, не сумлевайтесь!» А как взял те чемоданищи, так глаза на лоб полезли! Господи, боже мой, не иначе чугуна наклали! А виду не подаю, молодой ишо, дурной. На набережной ждет нас извозчик. Морда блином, борода с лопату! Абы-абы вскинул я ношу на повозку, дал команду благодетель с ним садиться. «Ты зараз нищий и безработный, – намекает эта благородия в пальте. – А я тебе и денег дам, и на уловистое место пристрою».