Полубородый - Шарль Левински Страница 40

Я рассказал Поли не всё, а только в нескольких словах, что в монастыре были трудности и поэтому мне нужно спрятаться. Он подумал, я учинил там что-то запретное, и это было бы ему в радость, потому что он не любит монастырских. И мы с ним решили, что на первое время старая халупа Полубородого будет для меня подходящим местом, летом её использовали под времянку козопасы, и для моей игры мы тоже ею пользовались, но теперь, в холодное время, там никого нет. Поли пообещал принести мне тёплую одежду; огонь там разводить нельзя, потому что дым будет виден из деревни, а люди любопытны.

Больше всего я соскучился по Гени, но его не было дома, он вместе со старым Айхенбергером уехал на ослиной повозке в Швиц, там важные люди долины хотели что-то обсудить между собой. Их созвал Штауффахер, управитель, и то, что Гени тоже пригласили, было большой честью. Полубородого в деревне тоже нет. Он по большей части пропадает в Эгери, лишь иногда наведывается, и только тёмными ночами, сказал Поли, темнота ему нипочём, он как беженец к ней привык. Он подружился с кузнецом Штоффелем из Эгери после того, как добрым советом спас ему большой палец: кузнец нечаянно ударил по нему молотом, а через пару дней палец совсем почернел. Уже думали, придётся его отрезать, как ногу Гени, но Полубородый знал одно средство с целебными травами, и теперь палец уже почти снова здоров. Близнецы Итен недовольны, что пришлый чужак портит им лекарский промысел, но сделать ничего не могут, всё больше людей теперь идут со своими недугами к Полубородому и платят ему, если он их вылечивает. Поли говорил со мной больше, чем раньше, я думаю, он наскучался по мне, а по-другому не мог показать свою радость. Меня не обижало даже, когда он говорил глупости, вроде:

– У Полубородого теперь, пожалуй, не будет работы: ты как монашек вымолишь здоровье для всех больных.

Поли ведь не может сказать доброе слово напрямую, только окольным путём.

Он согласился, что в деревне кто-нибудь станет за мной шпионить, на Айхенбергера он не думает, как же тот бросит свою корову, и мы решили, что мне лучше вообще не появляться дома, а ночевать во времянке, сперва на полу, а завтра он принесёт мне соломы и мешок с сухой листвой, чтобы укрываться. Я думал, такой ночлег будет неприятным, но я так устал, что даже снов не видел. Только утром проснулся ни свет ни заря, потому что по привычке боялся опоздать к утрене.

А потом меня обслуживали как того князя-аббата; явились сразу два человека и принесли мне завтрак, Поли пришёл с горшком парного молока от козы, а сразу за ним Полубородый с куском сыра. Поли ничего ему не говорил о моём возвращении, и Полубородый ему не объяснил, как узнал про это, он только сказал, что достаточно долго находился в бегах, чтобы стать приметливым, это происходит якобы само собой. И что нам не надо бояться, он нас не выдаст, ведь мы с ним, в конце концов, друзья, уже из-за одной только красной и белой земляники. Поли про это не понял, но не подал виду, он всегда ведёт себя так, будто всё знает. Потом он вернулся в деревню, чтобы поджидать Гени, но Гени так и не вернулся назад с Айхенбергером.

Полубородый ни о чём не спросил, хотя наверняка удивился, что я больше не в монастыре, и только сказал, что теперь, пожалуй, сделает специальную доску для игры в шахматы, не таскать же ему за собой целый стол, когда нам захочется разыграть небольшую партию. Тут я вдруг заплакал, сам не знаю почему, и он не стал меня утешать или там обнимать и всё такое, а просто спокойно ждал, когда у меня высохнут слёзы и я вытру сопли. Потом я ему всё рассказал, про мёртвую девочку, и что приор хотел скормить её свиньям, и как я её похоронил и убежал, и что сказала Чёртова Аннели, и вообще всё. Я спросил, может ли он вообразить, что такие дела творятся в монастыре, и он ответил: да, ещё как, он очень хорошо может себе это представить.

Двадцать четвёртая глава, в которой Полубородый чуть не рассказал одну историю

Это он сказал ещё очень спокойно, но потом вдруг вскочил, как змеёй укушенный; он ходил туда и сюда, метался, как запертый в поиске выхода, останавливался и снова срывался с места и здоровой рукой при этом ощупывал свои шрамы, как будто впервые их обнаружил. Потом – тоже внезапно – притих, сел и дальше говорил совсем тихим голосом. Я знаю у него этот тон, он означает, что на самом деле ему хотелось бы кричать, но этого он себе не позволяет.

– Что такие дела могут твориться в монастыре, – сказал он, – я не только верю, но и знаю. Это может происходить в монастыре, в церкви и вообще всюду, где ходят эти, в рясах и с крестом на шее.

Полубородый вообще-то из тех людей, которые не выдают своих чувств; когда вспоминает о плохом, он рассказывает об этом так, будто оно происходило с другим человеком, встреченным случайно. Выдаёт он себя лишь тем, что причиняет себе боль при рассказе, например суёт руку в огонь, уж не знаю, почему он так делает. Но теперь было так, будто кто-то его душит, а он должен отталкивать его от себя, чтобы рассказывать дальше.

– Я вот что хочу тебе рассказать, – говорил он, повторял это дважды и трижды, но потом так и не рассказывал по-настоящему, только начинал и снова умолкал. Я представляю себе, что так бывает на войне, когда враг наступает то с одной стороны, то с другой – в надежде, что где-то должно же быть слабое место. Но так и не находит слабого места.

– Корнойбург, – говорил он и при этом делал такое лицо, как было, пожалуй, у меня в детстве, когда Поли меня одурачивал и подсовывал вместо настоящего яблока конское. – Корнойбург, это город в герцогстве Австрия. Он лежит на Дунае, это широкая река, судоходная, и жить вблизи такой реки выгодно. Не надо долго искать воду, когда хочешь кого-нибудь утопить. Корнойбург, – повторял он и опять делал такую брезгливую гримасу, как