Преображение мира. История XIX столетия. Том I. Общества в пространстве и времени - Юрген Остерхаммель Страница 40

предъявляла претензии на ведущую роль, отстаивая свое право представлять западную цивилизацию в состоянии высшей формы ее развития. Соответственно, было немаловажно, на какой национальной основе будет выбран глобальный стандарт – на британской или на французской. Франция даже предложила компромисс и выразила готовность согласиться с тем, что нулевой меридиан будет проходить через лондонский пригород, если британцы, в свою очередь, примут метрическую систему мер. Как известно, этому не суждено было случиться. В свое время попытка Французской революции ввести десятичную систему измерения времени тоже не увенчались успехом[270]. Конечно, никто не мог вынудить Францию принять универсальный порядок всемирного времени. В середине 1880‑х годов каждый французский город измерял свое время по местным солнечным часам. Движение поездов по железной дороге происходило по парижскому времени, опережавшему гринвичское на 9 минут и 20 секунд. Принятый в пику гринвичскому времени в 1891 году закон придал парижскому времени статус обязательного (heure légale) по всей Франции. Всемирный стандарт времени был принят во Франции только в 1911 году, завершив таким образом эпоху временнóй анархии в Европе. На французском примере становится наглядным, что процессы национальной унификации могли и не предшествовать глобальной стандартизации, и в то же время некие правила, принятые во всем мире, не отменяли национальных решений. Параллельно с тенденцией универсализации времени оно национализировалось. Однако в данном случае стремление к всемирной унификации в конечном итоге одержало победу.Измерение времени (хронометризация)

Все эти процессы происходили в обществах, в которых уже глубоко укоренилась необходимость измерения времени. Азиатские и африканские путешественники подмечали вездесущность часов, механическому диктату которых послушно подчинялись их владельцы в таких странах, как Великобритания и США. Унификация стандартов времени могла быть осуществлена только в обществах, которые знали, как измерять время, и делали это в привычном порядке, то есть в так называемых «часовых обществах». Установить точный момент, в который ориентация на техническую измеренность времени – хронометризация – охватила все общество той или иной страны, а не только круги ученых, священников и правителей, довольно сложно. Вероятно, порог мог быть достигнут, когда стало возможным промышленное, массовое производство часовых аппаратов для гостиных, ночных столиков и жилетных карманов, что привело к распространению часов в широких кругах. Это произошло только во второй половине XIX века. «Демократизация карманных часов» (по выражению Дэвида Ландеса) как следствие машинного производства дешевой массовой продукции возвела пунктуальность в число добродетелей, которым мог следовать каждый. Ежегодное всемирное производство карманных часов, в конце XVIII века составлявшее 350–400 тысяч штук, в 1875 году превысило 2,5 миллиона, хотя дешевые часы были изобретены лишь несколькими годами ранее[271]. Изготовлялись эти часы прежде всего в Швейцарии, Франции, Великобритании и США. Какое количество из них оказалось в карманах «незападного» населения планеты, неизвестно. Как руководство всемирным временем, так и аппараты для его точного измерения находились в руках белого мужского населения. Мир разделился на людей при часах и людей без часов. Благодаря миссионерам и колонизаторам новые ресурсы времени становились доступными, однако монополия на господство над временем сохранялась в этих же кругах. Наблюдение, сделанное Льюисом Мамфордом, что не паровая машина, а часы являлись самым важным аппаратом эпохи промышленной революции, соответствует положению дел по меньшей мере в незападной части мира[272]. Часы получили более широкое распространение, чем паровая машина. Использование часов имело более глубокие последствия, регулируя и дисциплинируя общества в той степени, которая была невозможна для простой технологии производства. Часы достигли таких отдаленных регионов мира, в которых еще никто не видел ни паровую машину, работающую от угля, ни локомотива. Однако зачастую перед владельцами престижного механизма вставала трудноразрешимая проблема: по каким часам выставлять и сверять свои часы, чтобы они показывали точное время?

Часы стали символом западной цивилизации и даже воспринимались как ее двигатель. Император Мэйдзи награждал лучших студентов года карманными часами, первоначально американского производства. В Японии их поначалу носили на шее или на поясе из‑за отсутствия карманов[273]. В 1880‑х годах в Латинской Америке карманные часы, наряду с цилиндром, корсетом на шнуровке и вставными зубами, стали статусными вещами в высших слоях общества, в среде, которая ориентировалась на западные модели потребительской культуры. В Османской империи едва ли не самым наглядным проявлением воли государства и элиты к модернизации по западным образцам в последней четверти XIX столетия стали уличные часы, которые султан Абдул-Хамид II приказал установить во всех крупных городах[274]. Британцы предприняли нечто подобное в своей империи, в частности по случаю шестидесятилетия пребывания на троне королевы Виктории в 1897 году. Подобные часы, устанавливавшиеся на столбах на городских улицах, как бы продолжали традицию часов на церковных башнях, развивая ее на светский и нейтральный в культурном плане манер. Находясь в публичном пространстве, они позволяли увидеть и зачастую услышать ход времени. В Китае, где вплоть до XX века о времени сигнализировали барабаны с башен, акустическое восприятие еще долго оставалось основным.

Распространение механического отсчета времени способствовало – наряду с другими факторами – квантификации и стабилизации трудовых процессов. В доиндустриальную эпоху, как утверждал английский социальный историк Эдвард П. Томпсон в своей знаменитой статье, работа протекала неравномерно и нерегулярно. С расширением специализации, разделения труда и упорядочивания производства на все более крупных и капиталоемких производствах в течение XIX века предприниматели и управляющие вводили все более строгий режим использования времени и удлиняли рабочий день. Приходя на новые фабрики, как правило, из сельской местности и после занятия мелким ремеслом, работники были вынуждены подчиняться незнакомым им ранее правилам абстрактного времени, поскольку их рабочий день теперь контролировался при помощи часов, колокольных сигналов и штрафов[275]. Это наблюдение звучит правдоподобно и обладает особой привлекательностью, поскольку английские фабричные рабочие описываются в ситуации, принципиально схожей с положением рабочих в тех странах, где индустриализация распространялась позже, и с положением подданных в колониях: все они подвергались социальному дисциплинированию и испытывали культурное отчуждение. Таким образом, возникает впечатление, что тезис критика модернизации Томпсона может быть применим ко всему миру. Всюду часы стали оружием модернизации. Правда, произошло это, вероятно, позднее, чем полагал Томпсон. Даже в Великобритании часовые механизмы, показывающие точное время, и прочие часы, установленные по ним, стали нормой повседневности только в конце XIX века[276].

Следует различать качественную и количественную стороны вышеприведенного наблюдения. Уже Карл Маркс утверждал, что рабочий день удлинялся на глазах. По многочисленным свидетельствам других современников, ранний период фабричного производства часто или даже почти всегда был связан с увеличением длительности времени, затрачивавшегося каждым рабочим. В начале развития хлопкопрядильной промышленности продолжительность рабочего дня до 16