Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель Страница 4

фронтиров. По завершении первой фазы завоевания территории фронтиры могли продолжать свое существование, только если, во-первых, не были установлены четкие территориальные границы, а во-вторых, государственность находилась в зачаточном состоянии и в ее системе существовали пробелы. С позиции фронтира «государство» находится относительно далеко. Границы империй, как правило, были фронтирами, но не всегда. Как только империи прекращали свое расширение, фронтиры, там, где они еще сохранялись, становились не зонами возможного втягивания территорий в тело империи, а прежде всего открытыми флангами, слабо защищенными от внешних угроз. Они воспринимались скорее как неуправляемые или бесконтрольные территории, находящиеся за чертой защитного периметра; как земли, простирающиеся за последним защитным дозором, из глубины которых могли внезапно появиться партизаны и вооруженные наездники. В Британской империи XIX века северо-западная граница Индии была такой невралгической зоной в линии защиты империи, требующей особых форм ведения войны, как, например, горные войска, состоящие из легковооруженной армии, способной воевать в труднодоступной местности. Приграничные войны подобного типа вынуждены были вести российские войска на Кавказе и французские – в Алжире[17]. В отличие от фронтира на северо-западе Индии на ее северной границе подобных пробелов, угрожающих безопасности, не существовало. Это была настоящая государственная граница (border), а не фронтир (frontier). Ее линия была согласована с соседними государствами и подробно описана в договорах[18]. Границы, протянутые во множестве колонизированных местностей Африки или Юго-Восточной Азии, были также согласованы между европейскими завоевателями, с официальной точки зрения они являлись границами (border). На месте, однако, они оказывали лишь слабое влияние, так что политическая география согласованных границ колониального влияния часто накладывалась на реальную географию «живых» фронтиров. Подобная ситуация нередко возникала в контактной области между жителями высокогорья и долин, часть усугубляясь по причине религиозных различий.

Там, где, используя современную терминологию, две или более колониальные державы спорили из‑за государственной принадлежности территорий, следует говорить не о фронтире, а о «пограничных территориях». Согласно определению, предложенному учеником Тёрнера Гербертом Болтоном, они представляют собой «спорные пространства на границах между сферами колониального влияния»[19]. На таких пограничных территориях коренные народы имели иные возможности действия, отличающиеся от ситуации фронтира, поскольку они могли до определенной степени с выгодой для себя противопоставлять интересы конкурирующих захватчиков друг другу и постоянно пересекать границы. Ситуация, при которой между колонизаторами еще не было достигнуто единство, могла идти на пользу местным жителям. Но после однозначного установления государственных границ коренное население – в экстремальных случаях – могло быть депортировано или колониальные державы договаривались о двухстороннем переселении (так, например, произошло в XVIII веке вдоль границы между Российской империей и Китаем эпохи Цин).

Иногда фронтиры были необходимы империям, иногда – навязаны им внешними силами. Отношения колониальных центров к фронтирам всегда было амбивалентным. Фронтиры испытывали постоянную турбулентность и поэтому, несомненно, представляли собой постоянную угрозу тому, что после фазы покорения территорий колониальным центром было важнее всего прочего, – спокойствию и порядку. Частные вооруженные силы пионеров-колонистов потенциально угрожали монополии на насилие, к сохранению которой стремилось каждое (модерное) колониальное государство. Состояние фронтира могло сохраняться на предельных рубежах империи лишь некоторое время, пока там господствовала переходная ситуация еще не имперского или уже не имперского порядка. Империи могли дольше мириться с присутствием фронтирных сообществ на своих территориях, чем национальные государства, которые терпели такое присутствие, только если их принуждали к этому условия окружающей природной среды. Следовательно, идея империи не могла быть реализована во фронтирах в чистом виде, и они были прежде всего аномалией, с которой приходилось считаться. Обобщая, можно сказать, что поселенческий колониализм и империи – это две совершенно разные вещи. С точки зрения имперских властей, переселенец, если он не являлся вооруженным фермером, внедренным на слабозащищенном рубеже, представлял собой противоречивое явление. С одной стороны, это был «идеальный сообщник» (Рональд Робинсон)[20], с другой стороны – источник политических волнений. Примеры тому многочисленны: от испанских конкистадоров с их американскими рабами и землевладениями до господствующей белой элиты Южной Родезии, которая в 1965 году в одностороннем порядке объявила независимость от империи.

В недавнее время понятие фронтира приобрело новое интересное значение, связанное с экологическим аспектом. Уже Тёрнер выделял наряду с поселенческим фронтиром другой и, возможно, второй по значению тип фронтира, а именно: предельные рубежи, освоение которых брали на себя добытчики полезных ископаемых. На этих горнодобывающих рубежах (mining frontier) обычно развивались более сложные – по сравнению с общественными структурами чисто аграрного фронтира – социальные сообщества. Обобщая, этот тип можно назвать фронтиром эксплуатации ресурсов. При этом речь идет как об экономическом, так и об экологическом аспектах эксплуатации. Уже в случае «классического» освоения фронтира путем заселения экологический вопрос играл большую роль, хотя сам термин «экология» нашел применение в этом контексте только после Тёрнера. Поселенцы с присущими им сельскохозяйственными навыками и методами должны были встраиваться в новую окружающую среду. Осваиваясь вместе с животными, они занимались скотоводством и внедряли свою цивилизацию, основанную на производстве и потреблении говядины, в цивилизацию коренного населения Америки, построенную на выращивании бизонов. Говоря о фронтирах, нельзя игнорировать экологию.

Другой, независимо от Тёрнера сформулированный подход ведет в этом же направлении. В 1940 году американский путешественник, журналист и эксперт по центральноазиатским проблемам Оуэн Латтимор опубликовал свой новаторский труд «Внутриазиатские фронтиры Китая». Латтимор представил в нем трактовку истории Китая в контексте постоянного конфликта между земледельческой и скотоводческой культурами, символом которого стала Великая китайская стена. В центре этого противостояния находились два принципиально разных образа жизни, каждый из которых находился в первичной зависимости от природных условий[21]. Методика Латтимора ни в коем случае не имела геодетерминистического характера. Он исходил из того, что противостояние «пашни» и «степи» является результатом политических действий. Между Китаем и подступающими к нему по периферии степными империями, по обе стороны конфликта образовался широкий спектр возможностей манипулирования ситуацией. В основе конфликта находился антагонизм между кочевниками-скотоводами и оседлыми земледельцами.

В свете новых экологических интересов намеки Тёрнера легко увязываются с широким охватом вопроса, характерным для подхода Латтимора. Непосредственно с представлением о фронтире как о территории освоения ресурсов связано применение концепции фронтира, которое характерно для историков, подразумевающих под этим понятием интенсивное вмешательство человека в природу в целом. Так, например, Джон Ф. Ричардс описывал глобальную историю окружающей среды периода раннего Нового времени, руководствуясь возникающими повсюду фронтирами-поселениями (frontiers of settlement). Уже в раннее Новое время начался тот процесс, который в XIX веке достиг своей высшей точки и своего завершения: технически лучше оснащенные колонисты завладевали землями, которые до тех пор уже использовали пастухи, охотники и собиратели плодов, не