Катарина - Кристина Вуд Страница 4

ворчать и жаловаться… и конечно же ему вовсе не нужна была материнская ласка. А в мою сторону летели совершенно нелепые, по-моему мнению, обвинения. Мать утверждала, что я слишком черства, холодна и прямолинейна. Уверяла, что я чересчур отстраненно отзываюсь на различные события, мне плевать на родную сестру, я не люблю собственную мать, и мой хмурый убийственный взгляд погубит не одного мужчину.

Все восемнадцать лет она твердила, что меня такую никто и замуж не возьмет. Что мужики будут носом воротить и побегут в объятия других более покладистых и покорных женщин, умеющих ублажать и одаривать любовью. Ей и в голову не приходило, что у меня не было достойных примеров того, как нужно правильно преподносить себя в обществе, как общаться с противоположным полом и даже как правильно выражать чувства. Она вовсе и не подозревала, что я ее полноценное зеркало со всеми вытекающими последствиями.

Но все это было до войны и потери матери.

Стойкость, смелость и сила духа вмиг испарились, как только на нашу землю вступил немецкий сапог. Ведь ни одна война не обходилась без того животного ужаса, седеющих волос и полного переосмысления жизненных ценностей.

После нее еще никто не возвращался прежним.

Когда мы вернулись с похорон матери и еще нескольких женщин, которых знали всю жизнь — родные стены дома давили и угнетали. Отныне нам суждено было жить без матери. Три дитя, полностью опустошенные ее могилой и внезапной гибелью, свалившейся на молодые плечи. На похоронах Анька рыдала как сумасшедшая, обнимая самодельный крест на могилке, Васька всю церемонию стойко терпел, но под конец не выдержал и смахнул навернувшиеся слезы, а я… молча стояла и не могла поверить, что все происходящее было не страшным сном, который закончится в одночасье, а суровой, ужасающей действительностью.

Аня, в свойственной ей манере, после того как пришла в себя после смерти мамы, сразу же взялась за хозяйство, раздавая поручения направо и налево. Вероятно, она отвлекалась таким сумасшедшим контролем. На следующий день после похорон Васька сбежал на фронт, ему едва исполнилось шестнадцать. Провожали мы его молча и быстро, под покровом ночи.

И я была рада, что его не было с нами тогда, когда спустя пару месяцев после смерти матери в наш дом бесцеремонно ворвались немцы. В то время мне уже исполнилось девятнадцать, а Аньке двадцать один, и мы только-только привыкли жить вдвоем, без чьей-либо помощи.

Трое мужчин в серой форме и непроницаемыми лицами молча зашли к нам, будто проделывали это уже десятки, сотни раз. Тот, что находился впереди сначала бегло осмотрел небогатое убранство дома, а затем направился в нашу сторону. Двое других, значительно моложе его, остались сторожить дверь, а их угрожающие винтовки были направлены дулом вверх. Мы с Анькой нервно переглянулись, но продолжили стоять на прежнем месте, с ужасом ожидая дальнейших событий.

Если бы отец в тот момент находился рядом с нами, он бы не допустил, чтобы в наш дом ворвались немцы, наставляя оружие на его дочерей. Но, к сожалению, он умер тогда, когда я еще была слишком мала, чтобы помнить о нем…

— Пожалуйста! Не трогайте нас, умоляю! Мы ни в чем не виноваты! — сквозь слезы закричала сестра, испуганно сгибая руки в локтях.

Внутренняя сторона ее ладоней была истерзана топором и занозами, вперемешку с запекшейся кровью. После смерти матери все обязанности по хозяйству мы поделили поровну, и Анька взяла на себя ношу рубить дрова.

Мужчина в серой форме с холодным равнодушием бросил беглый взгляд в сторону сестры, которая продолжала нервно всхлипывать, боясь взглянуть им в глаза. Затем шагнул в мою сторону, болезненно схватив за запястье. Я нервно сглотнула, ощутив его ледяные пальцы, и постепенно осознала, что кислород в легких угасал с каждой секундой.

— Катька! — раздался жалобный писк Ани. Она инстинктивно дернулась в мою сторону, но, уловив сверкнувшую винтовку немца, тут же попятилась назад, пугливо прижимаясь к стене.

Без единого слова мужчина с силой повел меня к выходу. Лишь одним глазком я успела уловить, как один из молодых офицеров рванул к Ане и грубо схватил ее за руки. Меня вели впереди сестры, словно какую-то преступницу, нарушившую парочку серьезных законов. Ноги еле волочились по земле, едва перешагивая препятствия в виде разбросанных камней, дров вперемешку с остатками снега и других свидетелей немцев. Где-то поблизости раздавались испуганные крики знакомых голосов, недовольно мычали коровы, кудахтали наседки и кукарекали петухи.

А я шла и гадала, куда нас ведут. Быть может, на расстрел? Но тогда бы им не составило никакого труда застрелить нас в доме, потому как нет смысла выводить ради этого на улицу. Быть может, они решили устроить показательную казнь? Положа руку на сердце, было уже без разницы, где я окажусь в следующее мгновение. Я думала лишь об одном — поскорее бы все закончилось. Я не хотела воевать, я не хотела жить в постоянном страхе, я не хотела оказаться в лапах немца. Я лишь хотела ощутить сладкий привкус свободы, о котором мы все в одночасье позабыли.

Но меня грубо швырнули в толпу таких же зевак моего возраста и даже чуть младше. Анька тут же судорожно схватила меня за руку, как только ее также, как и меня толкнули в сторону молодежи. Знакомые лица испуганно озирались, сталкиваясь друг с другом плечами, кто-то даже умудрялся перешептываться между собой, а я окидывала всех беглым взглядом. Мы находились в одном ряду с девушками от пятнадцати до двадцати лет.

В толпе раздался вялый писк и через несколько секунд мужчина средних лет в сером немецком кителе грубой хваткой выдернул девушку, примерно, моего возраста. Она испуганно озиралась на него, ожидая очередного подвоха, но он лишь перетащил ее на сторону офицеров, продолжив удерживать за локоть.

— Ася! — невольно сорвалось у меня с губ, прежде чем я успела подумать, ведь глаза узнали в той девчонке лучшую подругу детства.

Анька тут же с упреком одернула мою руку.

— Заткнись, дура! — прошипела она, хмуря брови.

Я нервно закусила губу, гадая, что же на этот раз придумали немцы.

Офицер пару минут произносил какую-то невнятную речь из неопределенных слов над ухом Аси, и с каждым словом ее тепло-карие глаза становились все шире, а тонкие губы искажались в испуге. Осознание приходило ко мне слишком поздно, ведь они прознали, что она понимает немецкую речь еще пару недель назад.

— Мне велели перевести, — наконец, раздался неуверенный дрожащий голосок, и все мигом замолчали, полностью внимая каждому ее слову. — Ночью немцы