Отречение - Алиса Клима Страница 39

все равно продолжая башмаком задевать Ларионова за коленку. Ларионов, уже немного охмелевший, поначалу делал вид, что не замечает ее провокаций. Но потом, когда его попутчики уже оживленно беседовали, нагнулся к Дуняше и улыбнулся.

– Скучно тебе? – спросил он, и в голосе его была ласка, которой Дуняша никак не ожидала от этого страшного взрослого дяди.

Она кокетливо наклонила голову и надула губы.

– Чего тебе? – сурово спросила она.

– Дай-ка гитару, старшина, – обратился он к молодому человеку в форме на соседних вагонках.

– Вот и правильно, – сказал Лукич. – Спой нам, Григорий Александрович, коль умеешь играть. А я свой баян дома оставил… баба моя не дала. – Он хмыкнул и стукнул себя по коленке.

Молодой человек в форме встал, отдал честь Ларионову как старшему по званию и протянул гитару.

– Вот, товарищ майор, – сказал он весело. – А это – тебе.

Он вложил в ладошку Дуняши ириску, а та показала ему язык.

– Вся в мать, – засмеялся Антон Степанович. – Какой толк в бабах?!

– Толк не толк, – возразил Лукич, – а все ради них. Они же рожают. А это – великое дело, милый человек.

Ларионов усмехнулся словам Лукича.

– Слушай, Дуняша, – сказал он. – Это для тебя песенка.

Дуняша насупилась и отвернулась, а Ларионов отпил квасу, разлитого Любой, прокашлялся и стал перебирать струны.

– Песенка про барсука, подслушанная на делянке. Автор народный, музыка народная, – улыбнулся он.

Захотелось барсуку

Под венец позвать лису:

Сделать предложе-ни-е.

Но лиса, махнув хвостом,

Под венец пошла с котом.

Вот же положе-ни-е!

Холостяцкую судьбу

Он не принял, я не лгу,

Белку ухватил за хвост!

И была она мила,

Но он большой, она – мала:

Тут сыграл значенье рост!

Устремился он к волчице —

К социальной единице

С жестким поведе-ни-ем.

И она не отказала

И в котел его сослала,

Веря в провиде-ни-е!

Понял он уже в печи —

Чужого счастья не ищи:

От судьбы сбежать нель-зя.

И мораль была проста:

«Своего» держись хвоста!

Каждому – своя сте-зя.

Дуняша сначала не хотела поворачивать голову. Но потом стала болтать ногами, смотрела с восхищением на Ларионова и смущенно зарывалась в юбку матери. Любаша, тоже уже изрядно охмелевшая от коньяка, ласкала дочь, а вскоре Дуняша перебралась на коленки к отцу, поближе к Ларионову. Лукич одобрительно кивал и оглаживал седые усы и бородку. Дуняша уже быстро, как это умеют дети, выучила слова и стала подпевать Ларионову, а он, подыгрывая, замедлял ритм, когда приходило время ей подпевать. Как только Ларионов закончил и отложил гитару, Дуняша без всякого стеснения полезла к нему на колени.

– А фокусы-покусы показывать умеешь? – спросила она лукаво, беспечно повернув его за лицо.

– А что, не боишься меня больше? – засмеялся Ларионов.

– Не, не боюсь, – смело сказала Дуняша. – А чего тебя бояться? Я мамку больше боюсь, она меня лупит как сидорову козу.

– Это что ж за коза такая? – благодушно улыбнулся Ларионов, заглядывая в лицо Дуняши.

– Не знаю. – Она затолкала в рот ириску и сунула в руку Ларионова фантик. – Мамка так всегда говорит.

Люба покраснела и махнула рукой.

– Песенка-то понравилась? – спросил ее Ларионов.

– Дюже понравилась! Только барсук – дурак.

Все рассмеялись, и Дуняша смеялась громче всех.

– Это с мужчинами часто бывает, – усмехнулся Ларионов и окликнул лейтенанта: – Лейтенант, карты есть?

– Найдем, товарищ майор, – весело ответил лейтенант с соседней вагонки и уже через несколько минут подал Ларионову колоду карт.

– Ну, смотри, – сказал Ларионов Дуняше, которая уже без всякого смущения сидела у него на коленях, – чем дядя Гриша занимается в свободное время.

Ларионов стал показывать всякие простые фокусы Дуняше, чем вызвал восхищение и самой Любы.

– Вот чудеса! Кабы я знала, что такому у вас там учат, Антошку бы своего наладила в эту службу.

Ларионов усмехнулся, и Лукич заметил, как глаза Ларионова сразу погрустнели.

– Хватит болтать, – буркнул Антон Степанович. – Клади дите спать и сама заваливайся. Дай мужикам про свое потолковать.

Дуняша согласилась спать только с тем условием, что завтра Ларионов ее снова будет развлекать и даст поносить фуражку. Ларионов пообещал ей с ответным условием, что она до утра не слезет с полки и будет послушна матери.

Вскоре народ в вагоне стал постепенно утихать: меньше ходили между рядами, меньше курили, и говор постепенно переходил в шепот. В дальнем конце вагона стихли гармонь и смех людей; перестали греметь стаканы и кружки. Антон Степанович недолго вел рассказ про свое хозяйство, так как сам уснул, сидя возле Ларионова. Горел тусклый свет от трех фонарей, привязанных кое-как к потолку.

Лукич прибирался и засобирался.

– И мне пора идтить, – сказал он ласково. – Я же без места.

Ларионов поднялся и пригвоздил за плечи Лукича.

– Спите на моем. Мне все равно не уснуть. Пойду с лейтенантом покурю в тамбуре.

– Да кури уж здесь, Григорий Александрович, – улыбнулся Лукич.

– Не хочу: бабы тут с детьми спят. И так за день надымили, – сказал Ларионов и вышел, за ним последовал молодой лейтенант.

Когда Ларионов вернулся, Лукич не спал.

– Садись, Григорий Александрович, я чай набадяжил. Почаевничаем.

Он налил Ларионову чая и открыл обернутые газетой и перевязанные тряпочками банки с вареньем и медом.

– Хорошо-о, – застонал он, потягивая кипяток и причмокивая. – Люблю чай, Григорий Александрович. Особенно вечерком. Вот сядем с бабой моей: самовар пыхтит, сахарок хрустит, – и говорим с ней, говорим. Уж столько лет живем, почитай, полтинничек вместе, а все говорим. Я ее взял, когда ей семнадцать было, а мне двадцать. С тех пор и живем душа в душу. Я ведь из Тверской губернии родом, а в Сибирь на заработки уехал. Сын мой работает в колхозе трактористом, а дочка наша в Москву подалась. Она у меня ученая, важная птица. Работа у нее непростая, понимаешь. Учительствует, понимаешь.

Лукич заметил, как блеснули глаза Ларионова.

– А что же она преподает? – спросил Ларионов, отпивая чай.

– Географию детишкам толкует в школе. Вот так-то… – с гордостью сказал Лукич. – А ты-то чего не женат? Чего детей не завел?

Лукич, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Оно ясно – служивым тяжело приходится. Страна-то вон какая огромная: то туда пошлют вашего брата, то сюда.

Ларионов вздохнул. Ему сильно хотелось открыться Лукичу – этому доброму человеку, так ласково смотрящему на него. Но он не мог. Слишком много всего он теперь носил в