Мастер сахарного дела - Майте Уседа Страница 37

Но Ариэль остановил ее.

– Вы ничего не измените, нинья Ма. Не ищите себе враго. – Она, казалось, отступать не собиралась. – Поймите: это прика Фрисии. Если пойдете вы, то придется идти и мне.

– Но эти несчастные же потеряют все.

Ариэль кивнул.

Колоны сбивали пламя, суетились и кричали. Женщины тушили внезапно вспыхивавший подол юбки. Зрелище было прискорбным, и спокойно смотреть на это Мар не могла. Вдруг она заметила среди негров одного белого человека.

– Это мастер? Мастер сахароварения? – спросила она Ариэля, указывая на него.

Ариэль не стал даже всматриваться, действительно ли это был Виктор Гримани. Он не сомневался.

– Масте всегда делает, что ему вддумается. Он нисколько не боится хозяйки.

Мар стиснула зубы.

– Я тоже, – сказала она и спрыгнула с лошади.

– Нинья Ма, пожалуста, не надо, – простонал Ариэль. – Они узнаю, что сюда вас привел я. Фрисии не понравится. Пожалуста, не ходите.

Мар колебалась. Она посмотрела на пожар и на несчастных людей, пытавшихся потушить пламя, затем перевела взгляд на Ариэля, чьи глаза выражали глубокий страх, от которого у нее невольно сжалась челюсть, и, выругавшись такими словами, которых он никогда прежде ни от одной женщины не слыхивал, вновь взобралась на лошадь. Мар не сводила глаз с Виктора Гримани: он старался организовать мужчин и женщин и добраться до стоявшего позади одной из горевших хижин бака с водой. Но все было тщетно. Языки пламени охватили хижину и достигли небольшого бака, из которого теперь поднимался в небо белый столб пара.

Мар с Ариэлем остались на своих местах, рядом с другими служащими асьенды, глядя на всполохи огня, пожиравшего все на своем пути; они наблюдали, как люди за какие-то несколько часов теряли нажитое за всю жизнь, свои средства к существованию. Мар казалось, будто она очутилась на земле прекрасной, но вместе с тем жестокой к беспомощным. На каждом шагу ее поджидала новая несправедливость. Когда она привыкнет к этой порочности и станет легче смотреть на несчастия людей, которых она даже не знала?

По пути домой, под медленный ход лошадей, с устремленным в землю печальным взглядом и испачканным сажей лицом Мар снова принялась расспрашивать Ариэля.

Как ни старался Ариэль уйти от ответа, он все же рассказал ей, что жившие рядом с асьендой колоны в большинстве своем в прошлом рабы, которые, получив свободу, сумели купить небольшие участки земли под сахарный тростник. Также там жили бывшие владельцы асьенд, которым оказалось не по карману превратить свои мануфактуры, державшиеся на животной силе, в производственные узлы. Паровые машины стоили очень дорого и окупались с большим трудом. Потому владельцам небольших асьенд пришлось отказаться от производства сахара и заняться выращиванием тростника. Они пользовались одним лишь преимуществом – устанавливать цены и решать, кому продавать свой товар, потому они пребывали в вечной вражде с владельцами крупных асьенд. Когда же случались подобные несчастия, колоны обыкновенно продавали свои выгоревшие, бесплодные земли, которые теперь не стоили ничего, единственным заинтересованным в них покупателям – хозяевам соседних владений.

Мар догадалась о том, что Ариэль не осмелился произнести вслух, но что звучало в каждом сказанном им слове.

Пожар подстроили.

Глава 23

Пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить отца сопроводить Мар на мессу. Доктору Хустино не здоровилось, его знобило, сознание путалось. Он желал бы остаться у себя в спальне, в полной темноте и одиночестве, с плотно закрытыми ставнями. Но Мар уговаривала его и умоляла, и наконец он поднялся. Волосы и борода его поседели еще сильней, и последние белокурые локоны, еще недавно покрывавшие голову, теперь, казалось, посеребрило горе. Он оделся повседневно, за исключением черного галстука и траурной ленты, и, подойдя к прикроватной тумбочке, взял героиновый сироп. Открыв бутылочку, он сделал глоток в присутствии обескураженной Мар, которая глядела на него с упреком, пока он вворачивал пробку.

Доктор Хустино обернулся к дочери, лицо его сковывала беспомощность.

– Порой я думаю, что мне надо было броситься в океан вслед за ней.

У Мар от этих слов перехватило дыхание.

– Что вы такое говорите?

– Я не вернусь домой без твоей матери. Не смогу. Я умру на этом острове. Мне больше никогда не увидеть ни твоих братьев, ни их детей. Мне тошно от одной мысли написать им письмо.

– Не беспокойтесь, отец, написать им могу я сама. Но, пожалуйста, прошу вас, не говорите так. Просто думайте о следующем шаге – иначе пережить горе невозможно. Разве вы не понимаете, что, когда я вижу вас в таком состоянии, у меня внутри все разрывается? Вы тянете меня за собой, в темноту, в которой прячетесь. Умоляю вас, бросьте вы этот сироп – он лишь затуманивает вам разум. Только трусы скрываются от боли, но вы же не трус.

Доктор Хустино сел на кровать и опустил на грудь голову; руки неподвижно лежали на коленях.

– Тебе не понять. Храбрости мне придавала любовь твоей матери. Рядом с ней я мог пережить все что угодно.

– Отец, я видела, как вы сами, своими руками закрывали веки людям, чьи жизни унесли страшные болезни. Боль вам не чужда.

– Чужая боль, Мар, быстро забывается. Я не боюсь ни болезни, ни смерти, а вот вины я боюсь до ужаса. Она высасывает жизнь, и нет ничего хуже, чем продолжать жить, когда ты уже мертв.

– Но вы же ни в чем не виноваты…

В его глазах сверкнула ярость на себя самого.

– Я виноват, что повез ее сюда! Она не хотела… Знала, как это опасно. Она все знала, но решила последовать за мной. Я должен был думать не только о себе. Должен был думать…

Мар подошла к нему, присела рядом на кровать и обняла его так, словно отец был несчастным ребенком, нуждавшимся в утешении матери.

– Не опускайте руки, отец, чего бы вам это ни стоило, – сказала она, ощущая вкус соли от упавшей на губы слезы. – Иногда проявить отвагу – значит крепко сжать зубы и продолжать жить.

Руки доктора Хустино больше не дрожали. Сироп начинал действовать, боль растворялась, превращаясь в окутывавший его голову нимб и становясь наконец выносимой.

Немного от нее отстранясь, доктор Хустино поцеловал Мар в лоб. Затем поднялся и отыскал шляпу. Взяв ее в руки, он взглянул на нее так, словно перед ним разверзлась