Олений колодец - Наталья Александровна Веселова Страница 34

тревоги, непривычно молчалива и с удовольствием вверила себя настойчивому покровительству заботливого друга: тотчас достала со шкафа саквояж с обмякшими боками и принялась усердно запихивать туда какие-то белые тряпочки и флаконы. Савва не мешал и не торопил, размышляя о том, смогут ли они беспрепятственно перейти Александровский[43] мост к вокзалу, – ведь там наверняка снова, как и в первые дни революции, устроена невесть кем охраняемая застава…

На улице Савва взял девушку за руку и повел скорым шагом, стараясь развеять ее страх разговорами о чудесном Васеньке Барше, его милой маленькой сестрице, которую Оля непременно полюбит, о том, как их радушное гостеприимство позволит переждать в Озерках очередные «недоразумения» в столице, да и от дачи ее родителей они окажутся совершенно недалеко… «Черта с два это недоразумения… – жестко думал он между делом. – Дело, кажется, пахнет катастрофой…»

Развить сию вполне разумную мысль Савва не успел: со стороны Жуковской вдруг стрекотнула пулеметная очередь, целившая по скакавшему мимо казачьему разъезду, – и немедленно с отчаянным не то визгом, не то воем повалились, бия ногами в воздухе и давя седоков, сразу две лошади, а над головами молодых людей со звоном лопнула огромная зеркальная витрина. Савва успел инстинктивно упасть лицом на мостовую и повалить оцепеневшую Олю, поэтому сверкающие тучи осколков лишь засыпали их сверху, не причинив настоящего вреда. Среди истошных криков, рева и ржанья нельзя было ни о чем думать, но что-то подсказало ему, что это лишь минутное затишье – и оба они вскоре будут убиты, если не окажутся за каменной стеной. Молодой человек приподнял голову: витрина, под которой они лежали, обрушилась целиком, и низко зиял черный квадрат пустого окна. «Быстро туда!» – не рассуждая, приказал Савва, дернул девушку вверх, в долю секунды запихнул в проем, нырнул следом, изо всех сил прижал ее к себе в простенке, – и вовремя: в тот же миг ожил захлебнувшийся было пулемет и принялся строчить по соседним уцелевшим окнам, в ответ застучала частая ружейная пальба… Ополоумевшая публика с рыданиями и воплями ринулась внутрь здания сквозь разлетевшиеся витрины справа и слева, пули ударили в противоположную стену с платьями – и, опасаясь рикошета, Савва толкнул девушку на пол, а сам упал сверху, закрывая ее собой. Прямо перед их выкатившимися от ужаса глазами извилисто бежала среди тысяч осколков пунцовая змейка чьей-то свежей крови…

И тогда, средь торжества неуправляемой паники и вездесущей смерти, не зная, придется ли вообще когда-нибудь подняться с этого ледяного и липкого каменного пола, Савва почувствовал, что Олино ухо почти прижато к его губам, и с внезапной отчаянной силой любви и надежды прошептал в него: «Оля, пожалуйста… Скажи, ты станешь моей женой?»

Глава 2. Облако над бездной

Паденье – неизменный спутник страха,

И самый страх есть чувство пустоты.

Кто камни к нам бросает с высоты —

И камень отрицает иго праха?

О. Мандельштам

Как ни странно, внезапная необъяснимая утрата цветового зрения даже чем-то помогла Оле Таракановой. Она по-прежнему недвижимо стояла на опустевшем пятачке у выхода, похожая на безымянную жену Лота, малодушно обернувшуюся на родной и любимый, навеки покидаемый Содом. Ее охватило странное чувство неприсутствия во всем, что происходило вокруг, и необременительная роль стороннего наблюдателя с правом подсказки, но никак не принятия решений каким-то образом ограждала от соскальзывания в бездонную бездну всеобъемлющего ужаса. Бедняга настолько отстранилась от основного действия этой по-дурному экзистенциальной пьесы, что включился некий защитный рефлекс отстранения, и, размышляя о случившемся, она вдруг начала называть себя в третьем лице, словно вслух читала сентиментальный роман: «Кто мог так ее ненавидеть, чтобы сыграть такую чудовищную шутку? Тем более, как можно было проникнуть ей в душу и сердце, чтобы узнать о тайной любви и надежде? Но, может быть, она сошла с ума и говорила сама с собой? Или все эти телефонные разговоры ей просто приснились? Но как же так? Ведь прямо сейчас она еще сжимает в руке тот самый смартфон, куда она своими руками внесла имя «Юрочка» над номером телефона, с которого ей звонил… кто? Кто?! Или ее душевная болезнь зашла настолько далеко, что она сама придумала номер и сама себе звонила? Но это легко проверить – просто посмотреть историю звонков, и станет понятно, были ли эти звонки в действительности!»

Оля суетливо включила экран, и в этот момент смартфон взял – и ожил. На изначально голубом, но теперь ровно сером фоне четко высветилась крупная, неоспоримая белая надпись: «Юрочка». Окончательно утратив в ту секунду чувство реальности, Оля сняла трубку и механически сказала:

– Алло.

– Ну и как там, в Питере? Не холодно? – насмешливо спросил однозначно в прошлом знакомый, но пока ни с каким образом не отождествленный женский голос. – Не продувает голубенькое платьишко? Кстати, оно мамино или бабушкино?

Оля судорожно оглянулась, вообразив вдруг, что за ней наблюдают, раз знают цвет ее нового сафари, сшитого из старого голубого плаща – яркой изнанкой наверх – точно по модели из сохраненного мамой дефицитного немецкого журнала конца семидесятых годов, – мама горячо уверяла, что «мода ходит по кругу» и сейчас носят точь-в-точь такие, только хуже качеством. Но тут же ее озарило: раз для той женщины город Петербург – это где-то «там», значит, «та» точно в другом месте… Во Владивостоке! И знает о платье, потому что видела Олю в Кневичах!

– Кто вы? – пролепетала она. – Это ведь вы… все устроили, да?.. Но зачем… – несчастная запнулась и поправилась: – За что?

– Ты так прочно все забыла, что даже голос мой не узнаешь? – удивилась женщина. – То есть совести ты лишена начисто? Да устрой я кому-то такую подлянку – мне бы этот человек десять лет каждую ночь снился. А голос бы из каждого угла слышался… Ну, ты даешь, Таракашка.

Оля теперь точно знала, что этот низкий сипловатый голос курильщицы со стажем ей знаком, – верней, был знаком раньше, – но вот кому принадлежит, определить не могла, хоть бы ее резали. И – самое главное! – она никогда, никому не причиняла вреда! И, если спала последний год весьма тревожно, – так только от любовных треволнений, а уж никак не от терзаний неспокойной совести!

– Послушайте! – уже с настоящими слезами призвала она. – Произошла ошибка! Какое-то страшное недоразумение! Я не понимаю! Я ничего плохого не делала! Мне не в чем себя упрекнуть! Пожалуйста! – и внезапно, будто солнечный лучик, по которому она готова была побежать, как циркачка по проволоке, мелькнула шальная мысль: «Если сейчас