На червленом поле - Мария Воробьи Страница 29

Джоффре ей кивнул, взгляд отвел, пошел спать на кушетку и после ей на глаза старался попадаться поменьше.

Совсем другой разговор шел у Лукреции и Альфонсо.

– Какой ты красивый, – сказала Лукреция, внимательно разглядывая его. – Ты похож на ангела, что изваян в соборе Святого Петра на колонне главного нефа, который второй по счету снизу.

– Я был там, но ангела не запомнил, – шепнул он. – Теперь посмотрю.

Лукреция подошла к нему, поправила на нем дублет. Альфонсо еще не закончил расти, и она была выше него. Стоял навытяжку, послушно. Тогда Лукреция протянула руку и осторожными пальцами поправила ему кудри.

– Какой ты беленький, – снова сказала Лукреция, – как сахарная голова. А волосы – чистый мед.

Альфонсо все смотрел на нее снизу вверх, слушал, слушался.

– Дай тебе перину взобью, чтобы слаще спалось, – сказала Лукреция и, отвернувшись от него, стала поправлять постель.

Он, одетый в белую рубашку, послушно лег в кровать.

– Вот бы у меня был такой сынок, – мечтательно сказала Лукреция, пропуская пальцы сквозь его светлые волосы.

Белые сыновья родятся от белых мужей, златовласые – от златовласых. Легко такого ребеночка получить – легко, если муж тебе не сын.

Лукреция чесала его серебряным гребнем. Подавала полотенце по утрам после умывания, как служанка. Выбирала ему наряды по утрам. Мечтала о чем-то. Не о том, о чем с чернокудрым Перотто.

Санча с Джоффре была – похожая. Только ее, в отличие от Лукреции, это не умиляло. Мальчик-муж был ей скучен. Она была злее Лукреции, знала, чего хочет. Сына не хотела. Знала, что надо, но не хотела. Мужу наследник – а ей знай мучайся. Вот еще, к чему плоский живот полнить?

Джоффре и Альфонсо подружились, купались на речке. Лукреция и Санча прогуливались под ручку по садам, музицировали, слушали рассказы поэтов. Санча до утра могла сидеть, а Лукреция не засиживалась: она своему мужу сказки на ночь читала. Ложилась, обнимала, укутывала волосами, начинала речь. Альфонсо лежал как в колыбели, смирно, смотрел на то, как всполохи огня пляшут на потолке, воображал в них речи Лукреции: то великанов, то византийских принцесс, то старых, скрюченных ведьм.

Засыпал – иногда сладко, иногда страшно. Просыпался ночью, боялся. Лукреция чуяла, зажигала свечу, укрывала водопадом волос, прогоняла кошмары. Из своих волос связала ему шарф. Потом думала: надо вычесанное копить, смогу ему волосами ложе устлать, как гамак сделаю.

Так и жили: в дремоте, в сонном союзе, в балдахинном мире.

Все это видели. Говорили:

– Ничего, он поздний. Подрастет, свое возьмет.

А Санча была нетерпеливая: про таких говорили, что глаза у них хоть и потуплены, но потуплены в преисподнюю. На своего мальчика-мужа смотрела с неодобрением, глухим раздражением взрослой женщины. Не хотела ждать, пока он подрастет. Сейчас хотела жить.

А по дому – шумно, по-мужски – ходили высокие черноглазые деверья.

Сезар или Хуан – смотри, не ошибись, Санча.

Хуан веселее, пожалуй, а страсти Сезара – опаснее. Но чем опаснее, тем интереснее, правда, Санча?

Хуан или Сезар: у Хуана судьба умереть от кинжала – это написано в его пухлых губах, но перед этим он поживет. Над Сезаром довлеет тень рока – губы у него узкие, сжатые, напряженные, они мало кому улыбаются. Но если поманишь одного – он не откажется, если поманишь другого – не откажет.

Санча красовалась перед зеркалами. Завивала кудри, вплетала в прическу жемчуга, заказывала парчовые платья глубоких цветов, надевала драгоценности из шкатулки, что дал ей с собой отец, король Неаполя. Украшала себя алыми розами – они чудесно оттеняли белое лицо, темные волосы, красные губы. Белые розы Санча посылала бледной Лукреции, но Лукреция свои ставила в вазы. Ей-то некого было впечатлять.

Санча сидела с деверьями на открытых террасах виллы. По потолку шла роспись: могучие циклопы, полуголые нимфы, фрукты, брызжущие соком.

Сверху нереида Галатея бежала от циклопа Полифема, внизу незаконная дочь короля Неаполя, Санча, бежала к чужим объятиям.

Только все выбрать не могла: Хуан или Сезар.

Скоро о ее терзаниях прознали – но прознали только женщины. Это была женская тайна, мужчины в нее не допускались. Не сговариваясь, женщины знали, что мужчинам о ней говорить не след. Мужчинам – и Лукреции.

Женщины обсуждали. Говорили:

– Я бы выбрала Хуана. Пусть ненадолго, а все-таки он веселый и красивый, есть ли что-то важнее?

– А я бы выбрала Сезара. Такой, кажется, злой и никого не любит, но меня бы он полюбил, и любил бы одну в целом свете.

– А я бы… Я бы выбрала папу Александра. Ладно вам, не смейтесь, подруги! Он обходителен, могущественен и богат. Как возвысилась бы моя семья, если бы я выбрала его! Я ходила бы только в алом и ела бы с золотых тарелок.

Слухи вернулись к Санче, нисколько ее не успокоив: теперь вместо двух вариантов ей пришлось выбирать из трех.

Устроили танцы, бал, праздник. Санча собиралась на него, как молодая лошадь – на охоту. Ноздри ее нервно раздувались, она была хороша и знала, что хороша.

Санча специально припозднилась: вошла, когда все уже началось, хотя готова была заранее. Золотое платье в пламени свечей так и сверкало, и взгляды всех к ней сошлись, как она того и хотела.

Некоторое время она просто стояла и смотрела на всех, а все на нее смотрели.

Потом музыка заиграла, а Санча грациозно двинулась вперед, и за ней пошел людской шепоток. Да, это и правда королевская дочь. Они другие все-таки, короли, кровь у них не алая, а золотая. И пусть незаконная – тем ярче она сияет, что сама рождена от великой любви. Зачем такую красоту мальчишке отдали?

Санча вышла в круг дам, что цепочкой плясали, встала там посередине, знала, что все на нее одну смотрят. Чувствовала, что сегодня все решится. Внутренним чутьем знала, что сегодня выберет.

Загадала: кто первый из мужчин ее за руку возьмет, того она и будет.

Но ее за руку брали пока что только женщины. Женские руки были разные, но все были одеты в перчатки, так что казались одинаковыми. Все женские руки были деликатны, брали Санчину ладонь с почтением.

И вот кто-то ухватил ее – сильно, потянул в хороводе к себе, заставил двигаться в его ритме.

Санча все смотрела на руку и на лицо глядеть медлила. Ей было очень интересно, но она