Отречение - Алиса Клима Страница 29

Фимка развел руки и уставился на соратников. Наступила тишина, потому что Фимка обобщил опасения всех людей и, возможно, сомнения самого Ларионова. Но Ларионов не поник, а, наоборот, казался бодрым и благодарным Фимке за нелестное резюме.

– Ты прав, Ефим, – сказал Ларионов искренне. – Я много думал о том, что ты так красочно описал. Действительно, решаясь на что-то, человек должен оценить возможные последствия. Поэтому я предлагаю вам обсудить мое предложение среди своих. Но когда вы будете обсуждать, помните, что часто страдают невинные люди. Возможно, страдать легче без сожаления об упущенных возможностях, когда все меры исчерпаны. Помните, что я невечен, – вымолвил он сконфуженно и вкладывая в это понятный для зэков смысл. – И вот еще что. Я гарантирую вам, что любые предложения наверх будут исходить от меня как личная инициатива. Даю слово, если вам его достаточно.

Вера, сидевшая все это время с опущенными ресницами, посмотрела на Ларионова. Они встретились глазами, и он спокойно ей улыбнулся, словно говоря: «Вот видишь, а ты боялась. Все хорошо. Все будет хорошо». Вера словно в этот момент очнулась ото сна. Вот перед ней был он – Ларионов. Кем был ей этот человек? Другом или врагом? Она любила его десять лет назад. Он отказался от нее. Он был сослан в Сибирь, как и она, – только он стал надзирателем, а она отбывала срок. Как много всего произошло за семь месяцев, как они оба изменились. Теперь, после всего, что было между ними, Вера видела в нем друга. Он сидел, слегка наклонив голову вправо из-за рубца на шее, тянущего мышцы в сторону, глаза его мерцали от возбуждения в надежде на лучшее будущее в ситуации безысходного одиночества. Вера почувствовала вдруг, как сердце ее наполнилось благодарностью, нестерпимой жалостью и нежностью к нему. Она тщетно вдыхала воздух, чтобы не заплакать.

Комитет решил сообщить Ларионову о своем решении через три дня. На этом он их распустил. Вера мешкала, но потом все же решилась остаться.

– Григорий Александрович, – позвала она, вернувшись к нему в кабинет.

Ларионов вздрогнул от неожиданности.

– Верочка, что стряслось? Ты что-то позабыла?

Вера не могла совладать с волнением. Она молчала и только смотрела на Ларионова, тяжело дыша и комкая в руках ситцевый платок.

– Что? – спросил он вкрадчиво.

Вера заметила в его глазах затравленное выражение, словно он ждал, что сейчас ему снова причинят боль. Заметив некоторое ее оцепенение, Ларионов решился приблизиться к ней и осторожно взял ее руки.

– Верочка, что случилось? Что же ты молчишь? – спрашивал он, и Вера видела, как в глазах его мелькали то надежда, то мука.

Вера не знала, как начать и как донести до него все, что требовало сердце. Она с мольбой посмотрела на него, желая отговорить от затеи ехать в Москву и представлять свои предложения НКВД. Слезы не удержались в глазах: Вера вспоминала Алешу и что с ним случилось. Она задыхалась при мысли, что с Ларионовым могут сделать то же самое.

– Тебе страшно? – спросил Ларионов ласково, заглядывая в ее лицо.

Из Веры вырвался всхлип, но она стала утирать слезы платком, растирая докрасна лицо и глаза, чтобы остановить срыв. Она перевела дух и посмотрела на него, несогласно мотая головой.

– Я просто хочу, чтобы вы знали, – с трудом вымолвила она сквозь душившие ее слезы, – что я полностью поддерживаю вас. Вам это неважно! Но я хотела, чтобы вы знали, что я верю в правоту вашего дела.

Она не выдержала и затряслась от беззвучных рыданий. Ее обуревали одновременно страх и гордость за Ларионова, за то, что он ступил на путь справедливости, стремился нести пользу людям, подвергая себя опасности. Это был вопрос сохранения его жизни.

Ларионов неожиданно прижал ее руки к груди, опасаясь вызвать в ней неприязнь более смелой лаской. Он сжимал ее руки, улыбаясь и подтрунивая над ней.

– Так что же ты тогда сопишь, дурочка? – засмеялся он с добротой в голосе. Ларионов потряс ее шутливо, как это делают с детьми. – Выходит, ты плачешь от гордости за своего майора?

Вера пыталась улыбнуться ему в тон, но ее губы тряслись от непрерывно накатывающих слез. Она еще сильнее плакала именно оттого, что не могла так многого высказать. Ее словно лишало слов честолюбие, останавливая порыв выразить нежность и привязанность. Только бормотания слов благодарности прорывались сквозь усталую броню. И это бессилие чувств перед собственными волей и честолюбием было причиной ее бесконечных слез. И чем больше Ларионов проявлял непосредственности и ласки, стремясь отвлечь ее от дурных мыслей, тем больше она плакала от душившего ее несогласия с невозможностью признаться в главном.

Ларионов, смеясь, прижал ее на мгновение к груди, как это делают взрослые мужчины с обласканными и избалованными дочерьми, и затем пригвоздил Веру к дивану.

– Ну что ты, Верочка, где твое мужество? Куда девался дух борца? – улыбнулся он, наливая уже в рюмку коньяка. – Вот наше лекарство, я знаю, оно всегда нам помогает. Это порой мое единственное спасение.

Вера выпила, держа рюмку трясущимися руками и всхлипывая. Ей был неведом секрет коньяка, но она почувствовала, как слезы стали утихать. Ларионов неожиданно опустился перед ней на колено и взял ее за руки.

– Вера, послушай меня, – сказал он спокойно, и глаза его светились уверенностью и покоем. – В жизни каждого человека наступает момент столкновения с самим собой. Внутри происходит разговор с кем-то неведомым, но сильным. Я чувствую потребность сделать то, что решил, и искренне верю в правильность этого решения. То есть не только честь мундира велит мне так поступать, но и здравый смысл. Ты слушаешь меня, деточка, или я плохо выучил урок?

Вера слабо улыбнулась. Ей внезапно захотелось свернуться калачиком в его объятиях и поспать так подольше, чтобы никто им не мешал. Вере так хотелось счастья. Две горячие слезы снова прорвались из ее глаз. Томление о счастье все больше захватывало, и невозможность его была как удушение, как неизбежность, с которой живой человек не в силах смириться.

Ларионов вытер ей слезы. Его лицо было так близко сейчас. Она видела каждую черточку рубцов на нем, и ей невольно хотелось огладить его темные волосы. Ларионов поймал ее внимательный взгляд и вдруг резко поднялся. Он отошел к окну