Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель Страница 29

мелких крестьян на собственной земле. Крупные плантации сменились преимущественно арендованным (share-cropping) издольным земледелием, при котором плантатор по-прежнему оставался собственником земли, и экс-раб на правах дольной аренды должен был делить с ним плоды своего труда[207]. Таким образом, в целом плантаторская аристократия южных штатов потеряла право владения людьми, но не землю и не прочие материальные ценности. Так рабы на плантациях превратились в безземельную и к тому же дискриминируемую белыми по расовому признаку массу, едва сводившую концы с концами при дольной аренде и наемной работе. Вскоре к этой массе присоединились белые бедняки (poor whites), классовые и расовые границы перемешались[208]. На Гаити плантации были физически уничтожены уже в ходе революции, и вся сахарная экономика ранее исключительно прибыльной колонии развалилась. До сих пор для страны осталось характерным мелкое крестьянское хозяйство на частных наделах. На Британских и Французских Карибах крупное сельскохозяйственное производство также не могло развиваться в той же форме без проблем. На некоторых островах плантаторам удалось сохранить за собой сахарные плантации, однако вместо бывших рабов там теперь трудились вновь нанятые кули из Индии. Как правило, рабы становились крестьянами-надельщиками, будучи в менее дискриминационном положении – хотя бы с минимальными гарантиями британского права – по сравнению с освобожденными рабами на Юге США[209].

В целом опыт эмансипации рабов показал, что свобода – это не вопрос «все или ничего». Свобода имела разные формы и градации. Вопрос о том, свободен человек или нет, был чисто академическим в сравнении с более реалистичным вопросом: насколько он свободен, как он может использовать свободу и чего он по-прежнему или заново лишен?[210] Огромная разница состояла и в том, «отпущены ли» рабы на свободу без всякой поддержки, как в Бразилии, или кто-то бескорыстно принимает в них участие. Освобожденные рабы были слабыми и крайне уязвимыми людьми без союзников в обществе, им требовалась начальная амортизация в нелегких условиях борьбы за существование в рыночной экономике.

Крепостные

В самóй христианской Европе, по крайней мере севернее Альп, рабство исчезло начиная со Средневековья. Характерной формой несвободного труда было крепостничество[211]. К началу XIX века эта институция все еще продолжала существовать – прежде всего в России, где в XVIII веке крепостные отношения даже ужесточились. Вот примерный порядок цифр. В 1860 году в США было около 4 миллионов человек со статусом раба, это 33 процента населения южных штатов и 13 процентов от общего населения США. Доля рабов в населении Бразилии достигла своей кульминации в 1850‑х годах, составляя около 2,25 миллиона человек, или 30 процентов населения в целом; в демографическом отношении близко к Югу США[212]. Численность крепостных в Российской империи, которые, кстати, присутствовали почти исключительно в Европейской части России, была выше: к 1858 году насчитывалось 11,3 миллиона частновладельческих (помещичьих) крепостных и 12,7 миллиона так же не слишком свободных государственных крестьян. Крепостные составляли около 40 процентов мужского населения России, а если добавить государственных крестьян – более 80 процентов[213]. Главное демографическое различие между Россией и юными штатами США той же эпохи состояло в концентрации крепостных. В России не считалось необычным, если к одному поместью прикреплено несколько сотен крепостных, в США же плантации такого размера встречались скорее редко. Кроме того, в гораздо более урбанизированных южных штатах намного большей была доля белых, вообще не владевших рабами. Многие держали лишь несколько рабов, например в домашнем хозяйстве. В 1860 году всего 2,7 процента рабовладельцев южных штатов имели более 50 рабов, тогда как 22 процента российских помещиков в то же время владели более чем сотней крепостных[214].

Крепостные не были рабами[215]. В России они, как правило, опирались на определенные права на землю и могли наряду с работой в поместье вести собственное хозяйство для самообеспечения. Поскольку обычно это были местные крестьяне, типичного крепостного не вырывали, в отличие от раба, из привычного мира и не увозили на дальнее расстояние. Крепостные оставались внутри крестьянской культуры и жили собственной деревенской общиной. Работа мужчин и женщин при крепостном праве функционально разделялась более четко, чем у рабов. Крепостные имели доступ к помещичьему судопроизводству, тогда как у рабов обычно вообще не было права обращаться в какой-либо суд. В европейском правовом поле за крепостными признавались определенные обычные права, рабы такими правами не пользовались. Если резюмировать, крепостной был крестьянином, а раб нет. Воздействие двух различных систем на общество нельзя сравнивать в целом. Рабство теоретически было более жестким, чем крепостничество, но необязательно оказывалось таковым в каждом конкретном случае. Крепостных в узком смысле слова, то есть наследственных подданных по русскому обычаю, могли продать, подарить, проиграть за карточным столом. Не были они и привязаны к своему наделу (an die Scholle gebunden), то есть в принципе оставались мобильными – и, таким образом, ими можно было распоряжаться с такой же легкостью, как и американскими рабами.

Преодоление обеих систем протекало абсолютно синхронно. Поэтому их можно рассматривать как две линии общего процесса, пусть и не глобального, но обнимавшего пространство между Уралом и Техасом. Российское крепостничество также было выгодным и в экономическом отношении могло бы существовать дальше. Ни в той, ни в другой стране капитализм еще не стал настолько силен, чтобы выступить в роли главной противоборствующей силы, хотя представители нового либерально-капиталистического мышления ожидали, что способы производства, основанные на принудительном труде, вскоре достигнут потолка возможностей своего развития. В Западной Европе, в северных штатах США и в общественном мнении Российской империи, которое преимущественно ориентировалось на западные цивилизационные модели, к середине XIX века господствовало общее убеждение: в современном мире перманентное невольничество людей, не повинных ни в каких преступлениях, является реликтом ушедших эпох. Отмена крепостного права царским манифестом в 1861 году стала в российских условиях почти столь же революционным шагом, как Прокламация об эмансипации Авраама Линкольна от 1 января 1863 года, хотя манифест имел не столь явную направленность против владельцев крепостных, а условия его реализации вырабатывались при их содействии.

К моменту освобождения будущие перспективы для освобожденных чернокожих в США представлялись намного более предпочтительными, чем для крепостных в России, поскольку победивший Север провозгласил политику Реконструкции Юга, которая должна была помочь бывшим рабам обрести свое место в обществе. В сравнении с этим отмена статуса крепостного представляется скорее постепенным и медленным процессом. Она лишена радикальной простоты американской перезагрузки, основанной на общих, единых для всех принципах, и представляет собой запутанную, состоящую из малопонятных формулировок конструкцию из дифференцированных по времени и территориям обязанностей и прав, юридическое применение которых в тенденции