На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко Страница 28

Они лежали не шелохнувшись.

– Откуда ты взялся? – усмехнулась Марьяна, поворачиваясь и прижимаясь к нему всем своим длинным, расслабленным телом. – Немолоденький. А никогда не было так…

Он молча рассматривал ее лицо.

– Возьмешь меня с собой?

– Возьму.

– А если не разрешат? Ты же – немецкий офицер.

– Поженимся.

– Врешь? Дурачишь ты меня…

Марьяна порывисто села на кровать, ежась и встряхивая гривкой своих темно-золотистых волос. Искоса глянула на Павла, как будто не замечая его восторженного взгляда, и, обнаженной, легко встала на ноги, отдернула синюю оконную штору. В матовом отсвете снежного дня, напротив тусклого окна, фигура этой молодой женщины была столь совершенна, что Павлу невольно вспомнились изваяния. Поистине земная богиня была рядом с ним в этой нахоложенной, неуютной комнате старой гостиницы. Сколь пленительны были черты лица, линии бедер, ног, плеч, как трогательны были чашечки локтей, пунцовые бутончики сосков, розовеющие – с дужками золотых сережек – мочки. Потрясающее, незнакомое прежде чувство захлестнуло его, завихрило в эти последние дни, промелькнувшие одним мгновеньем. Не только ненасытность в обладании женщиной испытывал он, но и непривычно беспокойное желание заботиться о ней, помогать во всем, даже – баловать. И эта ласковая участливость Павла была сродни отцовскому покровительству, хотя разница в возрасте была всего в пятнадцать лет. Знать, сближала, роднила война по своим неведомым законам, множа и радость, и грусть…

– Бомбы рвутся совсем близко. Одевайся! – поторопил Павел.

– Ты что, боишься?

– За тебя боюсь.

– Трусливый сто раз умирает, а храбрый – в единый миг!

– Это лучше сыну своему скажи. А я и без пословицы знаю, – грустно улыбнулся Павел. – Весь в рубцах…

Марьяна босиком зашлепала в ванную; прибежала оттуда, прихрамывая, бодрая, пахнущая земляничным мылом, вся смуглая кожа – в пупырышках. Она бросилась к Павлу, надевшему форму и сапоги, прижалась, согреваясь в объятиях.

– Самое хорошее быстро проходит, – с горечью проговорила Марьяна, елозя щекой по рукаву его френча. – Случайно встретились, вместе были, расстанемся… И забудем друг о друге!

– Я сейчас же, как только пойду в комендатуру, узнаю, что нужно, чтобы зарегистрироваться.

– Да? Впрочем, тебя все равно отправят на фронт… Что это решит?

– Я – русский эмигрант. Привлечен, правда, по своей воле, к службе в Восточном министерстве. По возвращении в Берлин меня, без всякого сомнения, уволят из армии. Мы сможем быть вместе.

– Сирена стихает. Мне пора.

– Давай пообедаем в ресторане.

– Нет. Меня ждут дома.

– Поведу под арестом.

– Сергей воевал в Красной Армии. Ноги лишился. А я изменяю с немецким офицером… Даже замуж собираюсь! Отвратительно это…

– Одевайтесь, ваша светлость! Мы на эту тему уже говорили.

Марьяна надолго умолкла, душевная смута не покидала ее до самого дома. И резкую перемену в ее настроении Павел не только простил, но и объяснил по-своему, отнес к неизбежным издержкам женского характера.

В представительстве штаба Походного атамана «эксперта» Шаганова ожидал срочный вызов в прифронтовую комендатуру, куда он не появлялся уже вторые сутки.

Тот же самый «оберст», который оформлял Павлу документы, на этот раз держался с ним подчеркнуто недоброжелательно. Долго распекал за излишнюю задержку в Новочеркасске. За то, что выезжал в казачьей форме вместе с атаманом Павловым на линию фронта. Припомнил и непозволительное поведение на банкете в честь фюрера.

– Вместо того чтобы выполнять возложенные на вас функции, вести сбор данных о том, как настроены казаки, их полезности рейху, вы, Шаганов, пьете и распутничаете!

– Это неправда.

– Вы на службе! Впрочем… Такая служба, лейтенант, нам не нужна. Вас срочно отзывают в Берлин.

– Завтра в Ростов приедет Походный атаман. Мне необходимо…

– Отвожу на сборы час! В Таганрог поедете с санитарной машиной. Оттуда утром отправится берлинский поезд. Хайль Гитлер!

Павел Тихонович машинально вскинул руку, щелкнул сапогами. С великим трудом сдержав себя, вышел из здания комендатуры и столкнулся с Духопельниковым, который шельмовато отвел глаза и прошмыгнул мимо.

Павел почти бежал по скользкой брусчатке Садовой, сумбурно припоминая, что следует сделать до отъезда. В потеплевшем воздухе едко пахло гарью пожаров, улавливался душок взорванного тола. И странно было слышать, как мешались крики грачей с непрерывным гулом канонады за Доном. Остатки снега серели мраморным крошевом вдоль тротуаров, а стволы кленов, на солнце и ветерке, совсем высохли, тонко зеленела кора их рукастых веток. И Павлу почему-то подумалось, что январь уже на исходе, недалеко до весны, но ему так и не придется увидеть цветение донских садов…

Спекулянтки, как всегда, крутились на улочке, устремленной к соборной площади. Опасливо поглядывая на немецкого офицера, они долго не решались показывать свой, без сомнения, ворованный товар. Наконец, широкобедрая армянка рискнула, достала из мешка шкатулку с драгоценностями. Несмотря на безбожно заломленную цену, он купил цепочку червонного золота и рубиновый крестик на золотой же основе. Потом забежал в гостиницу, собрал в чемодан нехитрые пожитки. И напоследок замер у двери, окинул комнату глазами, – остро отозвалось в душе счастье минувшей ночи, ее сладостное безумие…

Марьяна вышла на звонок, увидела его лицо и – все поняла. Вскинула свои длинные черные ресницы и не спросила, а, скорей, выдохнула отчаянно:

– Уезжаешь? Совсем или…

Он бодрился и убежденно врал, что обязательно вернется, как скоро отчитается в министерстве. Если же его оставят в Берлине, что вероятнее всего, он добьется вызова ее к себе, как будущей жены. Марьяна кивала, не сводя с него глаз, повлажневших, горестно-растерянных и оттого казавшихся еще крупней и очаровательней, и неподвластно подрагивал мысик ее выпуклой верхней губы, и не знали, куда деваться, обескрылевшие руки…

За мгновенье до того, как он хотел проститься, Марьяна торопливо шепнула:

– Я о тебе мужу сказала.

– Зачем?

– Я никогда не обманывала его. Все равно бы догадался. А согрешила – надо ответ держать.

Негаданная тяжесть упала на душу, придавила к земле. Павел опустил голову, до боли тронутый безрассудством поступка ее, любящей женщины. Марьяна с протяжным стоном прильнула к нему и тут же отстранилась, отступила к двери, поправляя на плечах белый шерстяной платок:

– Ну, иди… С богом!

Павел по армейской привычке подобрался, даже шутливо подмигнул и ринулся по лестнице вниз, стуча по чугунным ступеням сапогами, не оглядываясь, убыстряя шаги. Тяжело захлопнулась за ним дверь подъезда. Марьяна обессиленно прислонилась спиной к настывшей стене, разжала ладонь, – каплей крови блеснул граненый рубин крестика…

Сборный состав, на который лейтенанту вермахта Шаганову был выдан посадочный талон, долго не отправляли. У пассажирского вагона, коротая минуты, курили и оживленно беседовали попутчики, в основном офицеры и возвращающиеся