На червленом поле - Мария Воробьи Страница 27

– Пойдем, пойдем, дочь, – сказал Александр, тяжело поднимаясь с кресла, – провожу тебя в твои покои.

Он вел ее и говорил – уговаривал:

– Ты, главное, не бойся: бояться совершенно не помогает. Я мало тебе внимания уделял, а все-таки ты главное впитала, из воздуха съела. Зубки-то у тебя острые и взгляд тоже острее, чем у… Неважно. У тебя во всем, что происходит, своя роль, и она большая, куда больше, чем думают твои братья и чем думаешь ты сама. Не только завтра, но и вообще, через год, через два, десять. Про дочерей мне ничего не говорили… Только про сыновей…

– О чем вы, отец? – спросила Лукреция.

– Что Сезаровы письма? Сожгла?

Лукреция покачала головой.

– Сожги. Не в тех руках они могут стать оружием.

– Вы знаете, что там написано?

Отец замолчал, потом ответил:

– Нет, но я знаю моего сына. Но дело даже не в том, что там написано сейчас. Дело в том, что там будет написано завтра, послезавтра, через три дня. Такие письма имеют свойства менять содержание со временем, в этом показана суть изменчивости мира.

Лукреция искоса глянула на отца, но переспрашивать не решилась. Войдя в свои покои, заметалась, закружилась – ах, здорово было бы так закружиться, чтобы отсюда улететь! Но так раскружиться не получалось. С надеждой шагнула к окну, но в окне было пусто – ни следа матери и сестер.

Достала Сезаровы письма, взвесила их на руке. Они были тяжелы и гнули вниз, к земле. Стыдясь, отложила одно, последнее, спрятала в сундуке, в складках, в подоле багрового платья. Какой ущерб возможен с одного письма?

Остальные поднесла к очагу… Замерла на несколько мгновений, а потом разжала слабую, разморенную руку. Долго смотрела, как они горят, а после, не раздеваясь, легла на кровать и сразу же уснула, убаюканная дымной песней сожженных писем и чувств, что они содержали.

Служанки, должно быть, вечером ее переложили, потому что утром она проснулась переодетая в ночное, под одеялом, и волосы ее были распущены.

Она проснулась, улыбнулась сначала – потом вспомнила.

Подошла к окну – там скакали несколько всадников, и первая ее мысль была о том, что это братья скачут ей на подмогу, а потом она поняла, что братья уже тут, они не прискачут, прискакать может только он: муж со страшной бородой.

Матери не было, сестер не было тоже. «Должно быть, – подумала Лукреция, и от этой мысли ей стало еще страшнее, – от меня тут ничего не зависит».

Ее одевали в голубое закрытое платье, косы спускали волной по плечам, слегка белили лицо – чтобы казалась юнее. Она – и так юная.

Одевались – Хуан и Джоффре, облачались отец и Сезар.

Вошли в зал суда по очереди, не вместе. Истицей – Лукреция, Хуан и Джоффре – свидетелями, отец – судьей, Сезар – обвинителем.

Что же вы делаете? Разве так суды судятся?

Вели Лукрецию под руки, а ноги ее подгибались. Вели ее, в голубом платье, совсем молоденькую, нежную, похожую на какой-то цветок – невзрачный и полевой. Посадили в правом углу. В левом сидел Джованни со своими приближенными.

Так шептала она, кроткая, говорила ласково: слово – ложь, слово – ложь.

Вставала за кафедру, говорила:

– Я осталась девицей, потому что муж мой бессилен.

И даже не покраснела, и даже не запнулась: хорошо отцовскую науку усвоила. Усадили ее обратно.

Хорошим прокурором был Сезар, бледным стоял в фиолетовой кардинальской мантии, которая ему не шла.

Сказал вальяжно и беспощадно, сверкая черными, наглыми, торжествующими глазами:

– Чтобы доказать всем, что на тебе нет бессилья или порчи, ты возляжешь сейчас с ней в присутствии пятерых судей.

Лукреция сложила руки и сильно-сильно впилась пальцами в ладони. Она опустила глаза, чтобы никто не увидел, что происходит на ее лице, и порадовалась, что сидит.

Наступила минута, страшная, чумная минута, в которую все молчали, в которой решалось что-то очень важное, но при этом темное и грязное.

– Нет, – сказал как выплюнул Джованни Сфорца. – Я отказываюсь.

Почти бестелесный выдох пронесся по залу. Сезар подошел ближе к врагу и заговорил, и пока он говорил, рот его широко открывался – так, что видны были клыки:

– Тогда церковный суд признает тебя бессильным, а брак – несостоявшимся. Донне Лукреции оформляется развод.

Тон его был ровным, ровным и спокойным, но в самом конце его звякнула золотой монетой радость.

Тогда лицо Джованни исказилось яростью, глаза начали вращаться по кругу, в разные стороны, – казалось, что он одержим бесом. И тогда он прошипел, прошептал, прокричал уже не совсем по-человечески, словно зверь, словно змий, словно дьявол:

– Потому что ты хочешь ее себе, кровосмеситель!

Сезар рванулся вперед, но стоило ему потянуть руку к поясу, где обычно был меч, как Хуан схватил его за правую руку, а Мигель – за левую. Вдвоем они удержали его, а меча – меча в кардинальском облачении не было.

Лицо святого отца не изменилось, оставалось таким же ровным и спокойным, каким было до этих слов. Лукреция сидела, обхватив себя руками – так, словно защищалась от холодного ветра. Джоффре приподнялся со своего сидения.

Так замерли они все, мир остановился на какое-то время – так велика была власть брошенного слова.

Но потом мир начал вращаться, быстрее, быстрее, быстрее, и гневный Джованни покинул и зал, и Рим, и загнал своего коня ближе к границам Романьи; и папа Александр приложил свою руку и печать к бумагам о разводе; и Джоффре увел под руки бледную сестру; и ушел верный Мигель по своим делам; и, крадучись в ночной тишине, вышел из замка, торопясь на свидание с дамой, невозмутимый Хуан; и разошлись кардиналы; и служанки выкупали Лукрецию, как маленькую, и она лежала на спине и смотрела в потолок неподвижными круглыми глазами, словно сова; а Сезар все стоял на месте – там, где услышал обвинение.

Так стоял он три дня и три ночи.

После этого он вышел, отряхнулся, как собака от воды, и стал, пожалуй, злее, и опаснее, и безжалостнее, чем был, и стал дальше от своей семьи, и меньше стал прощать своим подчиненным, и злее он был с женщинами, и беспощаднее – к своим врагам. Бич божий, Сезар де Борха.

Но до того он стоял неподвижно три дня и три ночи.

Потому что это была правда.

Записка № 3. Об изменении смысла слов

Что-то завелось на страницах моего дневника. Должно быть, это книжные черви, те, которые питаются словами, а может, просто какой-то мелкий бес – потому что