Отречение - Алиса Клима Страница 27

теперь сохранить как можно больше жизней. Оценив распределение сил и влияния, Ларионов понимал, что любой протест приведет только к беде: уничтожат его, а потом всех остальных бунтарей. Он считал, что принципы в данной ситуации не оправдывали бессмысленных жертв. Был ли это конформизм? Поначалу он именно так считал и поэтому страдал от малодушия. Но расстрел заключенных изменил его мнение.

В день расстрела и когда в сумятице ему удалось относительно обезвредить тройку, он понял, что дело было не в страхе за собственную жизнь и не в конформизме, а в том, что не было критической массы, способной переломить систему, изменить вектор судеб страны. Его одинокий протест утонул бы в крови, которая неминуемо бы последовала за этим протестом. Возможно, это было неверное решение – сомневался Ларионов, – но он чувствовал, что политика сохранения ситуации под контролем в моменте была более продуктивна, чем открытое противостояние. Он много раз спрашивал себя, не прикрывает ли он такой позицией трусость.

Первым заместителем Ежова по НКВД СССР и начальником Главного управления государственной безопасности Берия был назначен только в августе 1938 года. Но фактически уже с начала 1938 года люди (и Туманов был в их числе) очень тихо и прозрачно намекали, что в какой-то момент Берия сместит Ежова, и что Сталин Берии доверяет больше, и что уже от него зависит многое, потому как Ежов, хоть и оправдал надежды партии относительно массового истребления врагов народа, доверие утратил. Что-то, видимо, пошло не так, либо время потребовало новых людей.

В намерении сохранить жизни контингенту Ларионов видел и лукавство, от которого сам себя хотел спасти. Лукавство заключалось в том, что если он желал сохранить в целости людей лагпункта лишь на время его командования этим лагпунктом, то это выглядело именно как лукавство. Ведь было совершенно очевидно, что при назначении начальником кого-то менее лояльного все эти достижения будут вмиг растоптаны. И именно вследствие этих рисков Ларионов еще в больнице решил, что должен добиться аудиенции с Берией.

Ларионов отправил несколько телеграмм Туманову, в которых спрашивал о возможности выехать на несколько дней в Москву. Туманов, работавший в подчине-нии начальника ГУЛАГа, ответил только в апреле.

Было неудивительно, что Туманов находился в эмоциональном и физическом истощении и не мог не то что ответить Ларионову, но и вообще не мог что бы то ни было говорить о положении дел в системе ИТЛ. В любой момент его могли арестовать и посадить или расстрелять, как и Ларионова или любого человека внутри системы или вне ее. Ковровая бомбардировка была слепа.

С активной деятельностью Берии в системе НКВД и разговорами о скором появлении в системе Филаретова наметился новый импульс, и Туманов возлагал большие надежды на изворотливого и прагматичного мингрельца [4]. Туманов чувствовал, что этим летом решится важное. Сейчас было необходимо потерпеть «на глубине».

В апреле Туманов телеграфировал Ларионову: «Товарищ Ларионов, лучше подождать до августа, в настоящий момент некому заниматься Вашим делом, управление испытывает недостаток кадров, и мы занимаемся безотлагательными вопросами».

Это было бы смешно, если бы не было правдой. Систематические отстрелы действительно существенно проредили кадровые ряды, которые до 1936 года напоминали шевелюру Микояна, а после 1937 стали напоминать голову Хрущева. Именно так это представлял себе Ларионов, читая телеграмму Туманова. Он переживал за друга, но ничего не ответил, так как отлично знал уже к тому времени, что любое слово может быть использовано против самого Туманова и него – Ларионова. Ларионов, конечно, иронично подметил, что его вопрос был небезотлагательным, хотя именно его вопрос и был самым насущным.

Он был твердо намерен обсудить с Берией необходимые корректировки в организации и управлении ИТЛ на местах. Почему Ларионов не хотел обращаться к начальнику ГУЛАГа, было очевидно. Плинер работал в паре с Ежовым. Ежов, как главный движок и одновременно энтузиаст «чисток», не мог одновременно выступать как критик своей же системы, а Плинер был лишь ежовским «Скуратовым».

С первых дней возвращения из больницы Ларионов много работал, составляя предложения по усовершенствованию системы. Работа эта доставляла ему огромное удовольствие, потому что, как никогда прежде, Ларионов не просто стремился разобраться в лагерной системе и ее экономике, а был движим служением людям, хоть и боялся порой признать это, и находил в этом служении необъяснимые радость и энергию.

Он планомерно беседовал с работниками лесобазы, лесниками, зэками, но делал это осторожно, чтобы не напугать людей, использовал свое обаяние и способность вести с людьми неформальные беседы. То он ездил на делянку и там говорил с бригадирами, оставаясь на обед и разделяя с ними пайку; то вызывал Федосью и изучал общепит, то выяснял состояние обеспечения постельными принадлежностями с инвентарщиками, то погружался в бухгалтерию. Он и раньше знал о положении дел в лагере, но теперь эти знания систематизировал. Затем он составлял перечень проблем, рассматривал их причины и следствия и формулировал предложения по решению вопросов, обязательно вписывая сноски и комментарии, поясняя свою логику.

Основной целью Ларионова было проведение независимого просчета рентабельности его лагпункта. Он понимал, что в расчетах этих могли быть погрешности, но, зная себестоимость трудозатрат, примерные закупочные цены и производительность лесоповала, он мог обозначить картину крупными мазками. Этим он занимался всю весну в свободное от лагерных рутин и цейтнотов время.

К лету Ларионов пришел к выводу – лесопромысловые лагеря были убыточными предприятиями. Государство платило дорогую цену за изоляцию узников. Он с юридической точки зрения не мог согласиться с обвинениями некоторых заключенных, что труд в лагерях был рабским. Рабским он был с точки зрения принудительности. А на практике становился таковым для тех, кто не мог получать материальные поощрения в силу невозможности выполнять и перевыполнять нормы. И тут перед Ларионовым возникал следующий вопрос: почему работа не была организована добровольно? Ведь страна тратила немалые средства на поддержание лагерей. А народ в лагеря все прибывал…

Если предположить, что даже деньгами невозможно было мотивировать людей ехать в суровые условия и производить добровольно все те же действия по валке леса, добыче угля и золота, прокладке дорог и каналов, подобные расходы могли показаться обоснованными и неизбежными. Но Ларионова не отпускала мысль, что по меньшей мере треть лагерников была политзаключенными. Кроме того, Ларионов, как руководитель зоны, знал, что как минимум половина его уголовников сидела за «палку колбасы». В быту Постановление ЦИК, по которому сажали за «палку колбасы», назывался «законом о трех колосках» [5]. Давали от десяти лет и реже – от пяти. Поэтому нередко сами зэки называли закон