Славные подвиги - Фердиа Леннон Страница 25

Я потрясен, когда он выбирает “нет” – теперь моя очередь потеть, потому что Гелон мне голову оторвет на хрен, если я ничего не принесу. Я начинаю лопотать, что мы семья и надо, чтобы он меня выручил. Скирон поднимается духом. Он все еще в убытке, материально это для него не очень, но, с другой стороны, равновесие восстановлено. Я прошу об услуге, и он облизывает губы и кивает, будто мир, который на миг сошел с ума, снова стал разумным.

– За восемь я могу дать только мешок ячменя.

Я спорю, но, если честно, выдыхаю. Ячмень – это еда, а еда – это жизнь. Гелон будет бушевать, но хоть Пахес с друзьями поедят. Скирон теперь, конечно, хрен мне даст тележку, и мне ничего не достается, кроме одного мешка ячменя, и я принимаюсь тащить его по земле, и люди пялятся на меня, потому что я одет как аристос, а делаю то, что положено делать рабу.

– До встречи, брат! – кричит Скирон мне вслед.

Я все тащу свой мешок за пределы рынка и дальше по улицам, и от движения мне в лицо летит пыль, но похрен. Так и продолжаю идти, пока не выхожу на грунтовую дорогу, которая ведет в Лаврион, ползу как черепаха, убивая в хлам свои крокосы, а потом вижу его – Гелон ждет меня у поворота. Но он не один. С ним шестеро детей. Дареса я узнаю сразу.

– Зачем ты это сделал? – спрашивает Гелон, увидев одинокий мешок, мои башмаки и все остальное.

Я рассказываю, что меня ограбили на рынке, какой-то карманник спиздил деньги, и больше я не мог себе позволить. Я готовлюсь к удару, но его нет. Гелон просто покачивает головой, скорее в печали, чем в ярости, и это разочарование больнее, чем если бы он мне врезал. Он показывает на солнце – оно огромное, красное и катится по небу, как тогда, месяцы назад, голова Никия катилась по площади.

– Из-за тебя они сегодня не едят.

– А мы не можем спуститься сейчас?

– Поздно. Крысы уже выбрались, для них будет опасно.

Он показывает на детей. Дарес с друзьями возмущаются, но Гелон уже разворачивается и направляется обратно в город, и дети идут за ним.

Я не иду.

Вместо этого я сажусь на мешок, смотрю, как красное солнце тонет в ямах, и шепотом даю обещание, которое надеюсь сдержать.

14

Два мешка ячменного зерна

Восемь голов мягкого сыра

Десять мехов с вином

Двенадцать мехов с водой

Четыре горшка оливок

Миски и ложки

Дети ждут нас на рынке. Они радостно вертятся вокруг, пока мы закупаемся по списку, и в какой-то момент я замечаю, что они взялись таскать наши вещи. У одного мальчика миска, у другого – голова сыра, а у третьего – мех с вином, и они свистят и смеются. Я уже готовлюсь их обругать, но тут Гелон выдает новость: они будут постоянными участниками постановки. Он говорит, настоящему режиссеру нужны помощники, и ребята как раз подойдут. К тому же их школу только что закрыли на ремонт, и так мы не дадим им влипнуть в неприятности. Дарес кивает на каждое слово. Я молчу. Мне кажется, идея так себе, но, когда Гелону что-то придет в голову, его не переубедишь, и ребята теперь – помощники режиссеров, что бы я там ни думал. Прогулка этим утром получается жутковатая. В небе еще висит месяц – изящный клинок, больше и четче слабого солнца. Лето давно ушло. Листья не столько опадают с деревьев, сколько облетают. Все как один красные, и они летят вдоль дорог, как окровавленные звезды под ножом-месяцем. Дети полны задора, болтают, поют, но на подходе к карьеру на них находит тягостное настроение. Только Дареса это не касается. Он будто приклеился к Гелону, задает бесконечные вопросы про все, что связано с театром.

Внезапно тишину пронзает музыка. Прелестная музыка, которая разливается из-за холма, – мы ускоряем шаг. Мы с детьми чуть ли не несемся по холму, но, когда доходим до вершины, музыка прекращается, и ничего не остается, кроме карканья ворон и старика в большой соломенной шляпе, сидящего на камне. Рядом с ним тачка и палевая собака на привязи, виляющая хвостом.

– Это ты играл? – спрашиваю я.

Старик смотрит на меня так, будто не понял вопроса. Гелон достает кошель и дает старичку монет, маленький Страбон принимается гладить собаку, а остальные дети перекладывают еду в тачку, накрывают полотнищем, и мы уходим. Старик с Гелоном ни слова друг другу не сказали, и я начинаю задумываться, не послышалась ли мне музыка. Я спрашиваю Гелона, что это вообще было, но он только бормочет, мол, старик тачку продавал. Мы уже дошли до ямы. Стражник у ворот поднимает бровь, завидев детей с тачкой, но Гелон успокаивает его нервы, дав серебряную монету.

– Теперь мы будем спускаться почти каждый день.

– Ага, ладно, – говорит страж, убирая монету в карман.

– Иногда будет слышно музыку, но ты не беспокойся. Просто часть постановки.

– Ага, э-э… что?

Голос Гелона становится вкрадчивым и понижается до шепота. Он говорит стражнику, что волноваться не о чем. Мы занимаемся важным делом. Стражу, кажется, как-то стремно, но Гелон так и шепчет, говорит, это театр. Мужик, мы спасаем последнюю известную пьесу Еврипида, и ты можешь принять участие. Стражник, кажется, сомневается, но тон Гелона его убеждает, как и новые серебряные монеты и пузатый мех с вином, который вручаю я, – и, когда мы уходим, он желает нам удачи.

Были времена, когда стражники у карьеров неплохо так зарабатывали. Люди хотели спуститься и посмотреть на великих афинян в цепях; но прошли месяцы, и афиняне больше не главная достопримечательность. Посетителей все меньше и меньше, и работа стражника уже не та. По-моему, мы ему переплатили.

Судя по всему, с прошлого раза афинян порядком умерло. Пока мы везем еду, часто приходится объезжать на тачке груды камней. Такие самодельные могилы они ставят, когда кто-то умирает. Вообще-то прямо сейчас похороны идут. Несколько афинян носят камни, кряхтят под тяжестью, хотя те камни не больше кулака. Им приходится нести двумя руками, прижимать к груди, как матерям младенцев. Дети смотрят на них ошарашенно. Дарес, как обычно, говорит первым:

– Это афиняне? – спрашивает он недоверчиво.

Гелон кивает, и дети недоуменно переглядываются. Видно, что они совсем не такого ожидали. Могучие захватчики, губители их отцов, братьев, дядек. Не могут же они быть этими изможденными скелетами, которые обнимаются с камнями?

– Голод, – говорю. –