Славные подвиги - Фердиа Леннон Страница 23

в части для богатеньких, дела идут удивительно. Никто меня не пихает. Будто вокруг меня вырос невидимый барьер, который нельзя сломать, и рынок, набитый людьми, одновременно просторен. У лавки моего двоюродного брата стоит тележка, и извозчик разгружает горшки с зерном. Кажется, мое пшено. Скирон замечает меня и машет рукой, но я разворачиваюсь. На хрен его. Подождет. Мне надо кое к кому заглянуть.

У Дисмаса пусто. Только обветренный рыбак сидит на табуретке и ест похлебку и, завидев, как я вхожу, он откашливается и сплевывает от отвращения. Желтая слизь на полу мне милей теплых объятий, потому что в ней видно презрение местного к аристосу. Я подхожу вразвалочку к стойке. Рабыня протирает ее грязной тряпкой. У нее темные круги под глазами, и все ее движения какие-то вялые, и на сером платье пятна пота, но все равно она выглядит потрясающе.

– Кувшин лучшего вина, моя фараонша.

Она смотрит на меня, и ее лицо озадаченно напрягается, будто я – вопрос, на который нужно найти ответ. Стойка отделана полированной бронзой, и в ней мелькает мое отражение. На голове у меня больше не растрепанное птичье гнездо, а лоснящееся произведение искусства, каждый завиток подстрижен и промаслен. Я выгляжу охуенно.

– Это ты! – восклицает она, смеясь, но не насмехаясь: я слышу только удивление и что-то еще другое.

– Я в последнее время занят был. Разбирался с предприятиями, которые требовали пристальнейшего внимания. Товар привозили, и все такое.

– Я думала, ты гончар.

Это выбивает меня из колеи, пока я не вспоминаю, что ни разу не говорил ей, кем работаю.

– Так ты про меня спрашивала?

Она слегка заливается краской. Почти не заметно, потому что она загорелая, но щеки точно чуть порозовели.

– Да не то чтобы. Кто-то говорил, твоя мастерская закрылась, и ты без работы.

Кажется, этот кто-то очень не хотел, чтобы мне дали. Она ставит на стойку кувшин катанского красного и наливает мне чашу. Я говорю ей налить себе тоже и свечу серебряной монетой. Она говорит, белое ей нравится больше, так что я говорю ей принести и такой кувшин.

– Ага. Врать не буду. Сначала тяжело было, но оказалось, все, что ни делается, – все к лучшему. – Я делаю большой глоток. – Надо было расширять поле деятельности, понимаешь? Как сказал Гераклит, война – отец всего, и ей будет порождено мое богатство.

Она отпивает вина, вся такая утонченная, даром что рабыня, и оно влажно блестит у нее на губах.

– А чем ты теперь занимаешься?

– Ух, много чем. Пряности привожу, ткани, ра… – Чуть не сказал “рабов”, но одумался. – Что ни назови, я, наверное, в это вложился. Главное – распределять капитал. Понадеешься на один корабль – так именно он и затонет.

Кажется, она не придала значения всему остальному, но в ответ на последнее горячо кивает:

– Это правда… На что-то одно надеяться нельзя.

– Выпьем за это.

Я поднимаю чашу и, чокнувшись, мы задеваем друг друга кончиками пальцев. Мимолетное соприкосновение, пустячное, но меня бьет дрожь.

– Ты чего?

– А, да все нормально, просто о прошлом задумался.

– Этим лучше не увлекаться, – говорит она, кажется, абсолютно серьезно.

– И то правда. Главное – то, что сейчас. Наш город за год изменился больше, чем раньше менялся за двадцать. Нам не обязательно быть теми же, кем мы были раньше, понимаешь?

Ее глаза ярко блестят, и она снова отпивает вина. Я спрашиваю, откуда она, и сначала она медлит с ответом, но потом говорит – вернее, шепчет:

– Из Сардов. В Лидии.

– Это же Крезов городок, да?

Она кивает, и ее глаза поблескивают, тоскливо и задумчиво.

– А Креза ты видела?

Смех, покачивание головой:

– Нет, конечно. Он же умер давно. Но видела его дворец. Почти все сожгли персы, но даже то, что осталось, больше, чем любое из здешних зданий.

С этими словами она стискивает зубы, так что видно, как напрягается мышца рядом с ухом, и в глазах у нее странное выражение. Кажется, она гордится, и почему-то эта гордость дворцом за тысячи миль отсюда, который она больше никогда не увидит, меня печалит – но мое чувство от этого только сильнее.

– Не сомневаюсь. Город у нас неказистый, это правда, но скоро все изменится. Сейчас ведь и двух шагов не пройдешь, сразу какой-то козел на лестнице орет: “Поберегись!” Думаю, мы вас нагоним.

Я собираюсь было заплатить, но она, качая головой, отказывается от денег, будто даже не видит, как я свечу золотом.

– Насчет… – Она задумывается. – Насчет тех мужчин. Не надо было так делать, но спасибо.

– Да ничего. Весело было.

Повисает неловкое молчание.

Я силюсь придумать, что спросить про Лидию, но ничего не приходит на ум. Вместо этого я говорю:

– Я не серьезно говорил в прошлый раз.

– А что ты говорил?

По глазам я вижу, что она прекрасно помнит.

– А, херня мерзкая, даже повторять не буду. Все, что я сказал, хотел сказать наоборот, понимаешь?

– Все-таки не место мне в полях?

– Тебе и здесь не место.

Я даю словам повиснуть в воздухе. Теперь она смотрит на меня пристально, чуть приоткрывает рот, готовясь ответить.

– Это Лампон? Скажи, что ему вход воспрещен!

За ее спиной открывается дверь, и к нам топает лысый мужик. Это Дисмас. Сто лет его не видел. Когда-то он делал в таверне все. Подавал напитки, драил столы, варил суп, пел песни. Но то время прошло. Он открыл в центре шикарную забегаловку, куда вышибала никого не пускает, кроме аристосов. Но все равно, выглядит Дисмас так себе. Когда-то он был живеньким таким толстяком, но на войне он отслужил гоплитом и слишком резко похудел от того, что месяцами пекся в броне. Теперь у него кожа на лице и шее свисает, будто плавится.

– Лампон? – спрашивает он так, будто мог ошибиться.

Он таращится на меня, оглядывая крокосы и хитон цвета молнии, и вид у него ошарашенный.

– Рад встрече, Дис. Давно не виделись.

– Э, тебе вход воспрещен, – говорит он, хотя в голосе у него все еще слышно сомнение.

– Правда? – говорю я с напускным зевком. – Мне воспрещен вход в заведение, которое я верно посещаю десять лет?

– Ты напал на посетителя.

Я видел, как у Дисмаса людей прямо вспарывали. Однажды так, что из мужика кишки торчали, как колбаски, и у лекаря не хватило ниток, пришлось зашивать портному – но того, кто его пырнул, на следующий день обслужили. Так я Дисмасу и говорю, но он трясет головой:

– Нас закрыть могли. Ты хоть знаешь, кто были эти пацаны?

– Не