На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко Страница 23

– Здравия желаю, товарищ оперуполномоченный! – узнал Иван Епифанович стальной басок особиста Кузнецова и нарочито весело поведал: – Чтоб шибче копалось, про хорошее толкуем. Какие бабы в «деле» жарче: рыжие, чернявые аль блондинистые?

– Стыдно в твои годы, Бормотов, о глупостях говорить, – поучительно напомнил лейтенант. – Нашли тему! Враг ощетинился. Надо мобилизовать волю, сплотиться вокруг партячейки, чтобы успешно бить фашистского зверя… А ты, Шаганов, почему филонишь?

– Я только отдал лопатку…

– А где твоя?

– Товарищ уполномоченный! – вступился Бормотов. – Мы от бомбежки разбежались, перепутались. С миру по нитке шанцевый инструмент добыли. Командир взвода…

– Где ваш командир? – разгневался лейтенант. – Ну и дисциплинка!

– Он погиб, – в темноте разяще просто прозвучал голос Медведицкова. – Я остался старший по званию.

– Ну, так командуй! Устроили, понимаешь, говорильню…

Казаки молча проводили этого человечка, незвано появившегося и ушедшего, прозванного в полку Кузнечиком. Подавленное – после дневного ада – настроение вновь вернулось к ним…

Поднявшийся ветер взвихрил на прожогах камышовый пепел, саднил в горле удушливым запахом гари. Усталость одолевала людей, валила на вороха камыша, на постеленные поверх них попоны, оставшиеся от лошадей. Пахли они нахоложено-смутно лошадиным потом, степью. И не могли казаки унять души, потрясенные столь внезапной развязкой…

За полночь, пожалуй, со станичной окраины, донесся перекатистый грохот боя. С протяжным выхлопом, слитно залопотали ППШ, в ответ – визгливо-надсадный хор немецких «шмайсеров» и пулеметов, аханье гранат. Струи трассирующих пуль вдалеке рассекли поднебесье.

– Сошлись! – выдохнул Иван Епифанович и перекрестился. – Помоги и пощади, Господи, братьев казаков!

Двое суток кряду 5-й Донской казачий корпус бился с немецкими частями, имеющими не только позиционное преимущество, превосходящими селивановцев в вооружении, но и активно взаимодействующими с авиацией. Казаки овладели станцией Хопры, перерезали железнодорожную ветку, ведущую от Ростова к Таганрогу. Под их напором стал отходить противник из Нижнегниловской. Но с каждой атакой ряды казачьи таяли, редели столь катастрофически, что штаб Северо-Кавказского фронта, опасаясь потери корпуса, решил заменить его стрелковыми частями.

Ранним утром, 11 февраля, подошла пехота, и казаки стали передавать боевые позиции. Но едва донцы отхлынули, оттягиваясь в тыл, как немцы контратаковали! Пехотинцы дрогнули, попятились. Майор Рутковский, оперативник штаба 11-й дивизии, на собственный риск повернул 37-й и 39-й полки обратно, с ходу бросая в бой! И еще сутки сражались эскадронцы, позволяя основным силам корпуса переправиться на левый берег Дона, к сельцу Койсуг.

Всего три денечка отвели Селиванову для сбора и перетряски обезлюдивших полков, для назначения командиров и выяснения собственных сил и возможностей. Убитыми и ранеными он потерял на донском берегу треть численного состава, не досчитался около тысячи лошадей.

И точно в насмешку, на следующий день после освобождения Ростова комкору поступает приказ, придуманный в штабе фронта, – снова переправляться через Дон (в третий раз за неделю!), продвигаться тем же самым маршрутом – на Хопры и Недвиговку, с задачей выхода к реке Миус вблизи Матвеева Кургана.

И тронулось, двинулось всей громадой казачье войско, по льду, вброд преодолевая и Дон, и Мертвый Донец, и глубокие ерики. За нехваткой лошадей, орудия и минометы тащили самопрягом, пихали на бугры, выволакивали из мочажин. Бывшие конники месили раскисший чернозем, не без зависти поглядывая на тех, кому посчастливилось остаться в седле. Яков, угрюмый и молчаливый, шагал в строю, нес в душе тяжелую ношу, искал и не находил объяснений, почему казаков посылают на самые опасные участки, обрекая на истребление? Так было прошлым летом на ейском рубеже, в бурунах, теперь – под Ростовом. Как будто кто-то кощунственно проверяет казачий дух и плоть на прочность, – даже ценой невиданных жертв…

14

На редкость свободно, без единого выстрела, завернул в Ключевской средь бела дня разъезд казаков-селивановцев. На майдане разведчики спешились, в крайнем дворе разжились ведром и, пока одни поили лошадей, другие расспрашивали, когда ушли немцы и в каком направлении, есть ли в хуторе полицаи. И без промедления, с благодарностью приняв от собравшихся хуторянок харчишки, ускакали вдогон отступившему врагу.

Радостная весть пронеслась по хутору! Прокопий Колядов, дед Корней, Веретельников, Горловцев поспешили к казачьей управе. Первым делом сбили вывеску, а подоспевший писарь Калюжный отомкнул дверь. Активисты тут же выбрали своим руководителем Колядова и, вооружившись топорами и кинжалами, точно в княжеские времена, пошли по дворам предателей Родины. Не минули и Шагановых. Лидия хмуро, с неприятным удивлением выслушивала злоумышленные вопросы Прокопия, ответы на которые он знал не хуже ее самой.

– Ты, Лидия Никитична, отвечай, пожалуйста, не торопясь, – просил Калюжный, писавший карандашом в блокноте. – Так положено для протокола.

На другой день к Лидии пожаловали подруги: Таисия, Варя Лущилина, Баталина Антонина и тетка Матрена. Торбиха не бывала у Шагановых со дня похорон Степана Тихоновича и, увидев обедневшее убранство комнат, завздыхала. Таисия прицыкнула на нее и озабоченно спросила:

– Будем сгонять коров на ферму или повременим?

– Торопиться незачем, – рассудила Лидия. – Они при нас. Установится порядок – прикажут.

– Наезжала нонче с утреца кума из Пронской, – уставясь на Лидию, зачастила тетка Матрена. – Ходят милиционеры с военными по дворам, предателей выявляют. И требуют все колхозное вернуть.

– Вернем, – бросила Лидия и повернулась к ойкнувшей Антонине, опустившей руку на свой выпуклый живот.

– Ворочается? – догадалась Варя, открывая в улыбке подковку зубов.

– Должно, танцором будет.

– А я приглядываюсь, и ты, Лида, в тягостях? – полюбопытствовала Торбиха.

– А тебе зачем знать? – резко оборвала хозяйка.

– По-бабьи спросила. Оно-то рожать можно, когда пригляд и помочь есть. У Тоси и мать, и отец на ногах. А ты одна-одинешенька. Живешь – не с кем покалякать, помрешь – некому поплакать.

– Не пропаду!

– Ты лучше расскажи, тетка Матрена, как тебя немцы фотографировали, – усмехнулась Таисия, доставая из кармана зипунки[8] полную горсть тыквенных семечек и высыпая их на стол.

– Вы дюже языками не метите, – насупилась Торбиха, вздергивая на плечи свою шерстяную кацавейку. – Коды проходили фрицы через хутор, к мине на постой определились. Двое из казаков, а третий – немчуган. Пожрали и завалились дрыхнуть. А кони на привязи, во дворе. Я у вас, Варя, по-суседски переночевала. Утром прихожу. Они глаза продрали, об жизни гутарят. Всех по матушке кроют, особливо Гитлера с… вождем нашим дорогим Сталиным. Я на них кричать: «Как смеете Иосифа Виссарионовича поминать? С Гитлерюкой проклятым ровнять?» Они блымкают глазами, а немчуган достает пистолет, и угрожать!

– Не выдумывай, – остановила балаболку Таисия. – Рассказывай правду.

– Чес-стное слово! Не брешу… Опосля подъезжает на большой машине мордатый немец, какой в газете….

– Корреспондент, что ли, – подсказала Варя.

– В аккурат – он! Слоняется по хате, по двору. Встрамил глазюки – и всё! «Ой, – думаю, – голодный