Славные подвиги - Фердиа Леннон Страница 21

Мы с Гелоном сразу беремся за практические вопросы. Такие, которые давно откладывали, потому что знали, что на ответы у нас денег не хватит. Взяв кувшин катанского красного, мы пробегаемся по этим вопросам и четко говорим, что нам нужно, если мы хотим все сделать как следует.

Маски и костюмы для хора и главных актеров – всего двадцать человек.

Декорации – учитывая, что мы будем в карьере, о крыше и сцене можно не волноваться, и о скамьях тоже, но точно есть место для задника-двух, можно их опереть на камни.

Музыка – не обязательно дифирамбы какие-то, но все равно. Трагедия без мелодии – как солнце, которое не греет: мертвая, такая, что после нее ничего не вырастет. Под музыку идут на войну. Под музыку отправляются в путь к лучшим берегам, ведут корабль по бескрайней синеве. Даже сердца у нас бьются, подчиняясь некоему ритму, и режиссер, который этим пренебрегает, пренебрегает и тем, что делает нас людьми.

Еда – в конце списка, но, пожалуй, самое важное; если спектаклю вообще суждено случиться, нам нужно кормить афинян. А это самое сложное – по многим причинам: разом все купить нельзя, нужно будет партиями, а главное, надо будет как-то протащить провизию в карьер под взорами стражников. Да, если так подумать, кормить афинян будет самой трудной задачей; и, конечно, когда мы решаем, кто за что возьмется, Гелон настаивает, что будет лучше, если все театральные вопросы он решит с Алекто сам, а я использую свои связи, чтобы организовать харчи.

– Какие связи?

– У тебя же двоюродный брат на рынке работает, нет?

– Так он меня терпеть не может.

– Все равно ведь родня.

Неудивительно, что Гелон хочет пойти к Алекто, но я думал, мы хоть вместе пойдем, со всем разберемся потихоньку, а не порубим наш список дел на куски, будто мы мясники какие-то. Я уже собираюсь так и сказать, но тут он швыряет мне увесистый кошель. Я заглядываю внутрь – да, вижу серебро, но и золота много.

– Тут хватит, чтобы кормить двадцать человек несколько недель, – говорит Гелон. – У нас актеры голодать не будут, и чтобы без дешевого ячменя. Нужна пшеница и пристойный сыр. Ясно?

– Не вопрос, – говорю я, чувствуя, как пояс приятно провисает, когда я привязываю кошель.

Мы договариваемся через пару часов встретиться у входа в карьер, и я отправляюсь в путь.

Есть что-то чудесное в том, как под весом кошеля тянет к земле, хотя ты знаешь, что на самом деле совсем наоборот. Ты взмываешь, поднимаешься над другими, даже если под этой ношей шагаешь медленнее. На рынке не протолкнуться. И тут не только простые покупатели – теперь к нам и туристы приезжают. У камня, где Никию отрубили голову, стоит группа карфагенян. На камне пятна, как фиолетовая смола, и один из карфагенян касается его и вдруг отдергивает руку, будто обжегся. С ними экскурсовод, и он распинается о том, как Никий молил о пощаде. Что брехня. Я там был. Чуть ли не все в Сиракузах были, потому что Никий был главным богачом в Афинах, величайшим генералом, а вот поди ж ты, в тот день он был у нас в руках. Ух, дико это было. Палач стал отрезать изогнутым ножом куски от пурпурных одежд Никия, будто обстригая цветок, пока не обнажилась бледная грудь и Никия не проняла дрожь. Но экскурсовод херню несет. Никий был не в лучшей форме, но он ни о чем не молил. Только попросил прощения у Афин. Сказал, что ему сюда вообще не хотелось, но он старался победить, как мог. А потом стал что-то шептать, все повторял одно и то же, только я не слышал. Палач – неплохой парень, я его потом в кабаке угостил, – сказал, что он говорил: “Мелисандра”. Просто звал какую-то бабу. Я уж собираюсь обругать экскурсовода за вранье, а потом меня вдруг осеняет: бедолага же просто на хлеб зарабатывает; и я слушаю, как он, запинаясь, что-то сочиняет, и чувствую какое-то подобие жалости. Мир жесток, и не каждый может быть режиссером.

Я достаю из кошеля самую маленькую серебряную монетку, обол вроде бы, и бросаю ему – он моргает, трогает себя за лицо, тут же падает на колени в грязь, чтобы поднять. Карфагеняне смотрят на меня, нахмурившись – недовольны, что я прерываю их экскурсию, – но я подмигиваю и иду себе дальше. Дела не ждут.

Я сразу направляюсь в мельничный ряд. Воздух меняется – запах здесь густой и отдает орехами, с ноткой печного дыма. Разные зерна лежат грудами в горшках, сверкают, как золото. Мой двоюродный брат, жилистый парень, стоит у самой большой лавки, обводит всех зорким и голодным взглядом, губы все в трещинах. Он – отпрыск моей тетки, и в последние годы она только и делает, что попрекает мамку его успехом.

– Как дела, брат? – спрашиваю я.

Он притворяется, что не слышит меня, продолжает пересыпать зерно из горшка в горшок, сузив глаза от напряжения, будто он статую ваяет.

– Я бы рад языком почесать, – говорю, – но я тут по делу. Понимаешь?

В ответ он кривит рот в улыбке:

– Ага, Лампон. В суд идешь, присяжным трудиться, да?

Суд прямо напротив рынка, и да, с тех пор как мастерская закрылась, я иногда хожу присяжным в народный суд, чтобы получить пару оболов из казны. Но все равно, напоминать об этом низко.

– Скирон, знаешь, кто ты?

Он не отвечает.

– Придурок конченый.

Он улыбается и облизывает губы:

– Правда придурок? – Он оглядывает свою лавку, полную покупателей, с горшками, полными зерна до краев, как бы спрашивает: это разве глупость?

– Да, но еще того хуже. Ты – такой редкий вид идиота, который уверен, что он гений, потому что чуть-чуть вперед пробился, а от этого лекарства нет. Ты обречен, Скирон. Царь над злаками, блядь. Тупой ты мудак.

Улыбка сходит с его лица, и некоторые покупатели прислушиваются. Кажется, один-два приглушенно посмеиваются. Скирон кивает и вздыхает:

– Еще что-то?

Обычно в такие моменты я прошу зерна в долг, и он облизывает губы, готовясь отказать. Я снимаю кошель с пояса и подкидываю в воздухе – давно я не слыхал такой мелодии, как звон, с которым он падает мне в ладонь.

– Вообще да. Мне нужны два мешка твоей лучшей