Горничная Карнеги - Бенедикт Мари Страница 20

Мы с ней были одни. Именно в такие моменты, когда мы оставались наедине, ее обычная суровость смягчалась, она становилась более откровенной и почти уязвимой. На публике миссис Карнеги всячески мной помыкала, постоянно указывая на какие-то надуманные просчеты с моей стороны. Ей нравилось демонстрировать новообретенную власть и выставлять напоказ свой статус состоятельной светской дамы, и, хотя мне претило подобное отношение, я понимала: даже ее постоянные придирки помогают мне в достижении главной цели — стать для нее незаменимой. Тем более когда мы общались один на один, она полагалась на мой якобы обширный опыт.

— Да, мэм, — ответила я и, отогнав мысли о доме, принялась расчесывать ее волосы. Ровно двести движений щеткой, как положено по утрам. — К тому же многие ваши знакомые сочтут недавнее одобрение Сенатом Тринадцатой поправки достаточным поводом для праздника.

Несколько недель назад я подслушала, как миссис Карнеги и ее сыновья провозгласили за ужином тост за принятую Сенатом конституционную поправку, запрещающую рабство и принудительный труд на территории всей страны[5]. В тот вечер я собиралась устроить по этому случаю маленький праздник для себя одной. Обслужив хозяйку перед отходом ко сну, я спустилась в кухню, чтобы налить себе чашку свежего чаю и перечитать те отрывки из «Авроры Ли», где миссис Браунинг рассуждает о порочной сущности рабства. Я думала, что никого не застану на кухне в столь поздний час, но, к моему изумлению, за рабочим столом сидел мистер Форд — впервые без дела — и тихо плакал.

При виде слез этого великана, всегда жизнерадостного и веселого, у меня сжалось сердце.

— У вас все хорошо, мистер Форд?

Он улыбнулся сквозь слезы.

— Даже лучше, чем хорошо, мисс Келли. Я не думал, что доживу до того дня, когда федеральное правительство запретит рабство.

Испытав облегчение оттого, что он плачет от счастья, я присела рядом с ним.

— Прекрасная новость!

— Это не просто прекрасная новость, мисс Келли. Это настоящее чудо. Если Союз победит в войне, я, может быть, снова увижу жену и дочурку. Перевезу их в Питсбург, где они будут свободны, как свободен я сам.

Меня поразили его слова.

— Я не знала, что у вас есть семья, мистер Форд.

— Обычно мне больно о них говорить. — Он вытер слезы краешком поварского передника и глубоко вздохнул. — Но не сегодня.

Чтобы его подбодрить, я притронулась к его руке и сказала:

— Может быть, вы расскажете мне о вашей семье?

Он ответил не сразу, сначала долго смотрел на мою тонкую бледную руку, лежащую поверх его огромной черной руки. Потом медленно проговорил, по-прежнему глядя на наши соединенные руки:

— У моей жены Рут золотые глаза. Не темно-карие, как обычно у нас, чернокожих, а светлые в золотистую крапинку. Они буквально искрятся на солнце. У Мейбл, моей дочки… У нее глаза точно такие же. Теплыми летними вечерами, когда солнце клонится к закату, они обе как будто светятся изнутри. — Он тихонечко рассмеялся.

Я улыбнулась.

— Они, наверное, очень красивые.

— Красивые, да. Но и сильные тоже. Рут-то уж точно. Мейбл тогда было всего пять лет. Именно Рут составила план побега и подтолкнула нас к действию.

— Какого побега? — Я не понимала, о чем он говорит.

Он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.

— С плантации, конечно.

Я почувствовала себя глупо. Как можно было не догадаться, что мистер Форд — беглый раб? А близкие его до сих пор находились в рабстве. Мои тревоги о собственной семье разом померкли. На глаза навернулись слезы.

— Мне очень жаль, мистер Форд. А где сейчас ваша семья?

Он убрал руку из-под моей ладони.

— Я не знаю. В последний раз я их видел в тоннеле, в Северной Каролине. Мы шли к одной церкви, где прятали беглецов перед отправкой на север. Там был тайный подземный ход. Мы услышали наверху собачий лай. Я был поваром у хозяина и понимал: просто так он меня не отпустит и отправит погоню со сворой охотничьих собак. Лай становился все громче и громче. Егеря и собаки нашли вход в тоннель. Я подтолкнул Рут и Мейбл вперед — к проходу до церкви, — а сам остался, чтобы задержать людей и собак. Я не справился бы с ними, но у Рут с Мейбл все равно был бы шанс убежать. Их единственный шанс. Собаки набросились на меня, стали рвать, и я увидел, что жена и малышка никуда не ушли. Они вернулись, чтобы сражаться вместе со мной. — Он ненадолго умолк. — Я не помню, что случилось дальше. Очнувшись, я обнаружил, что лежу под завалом в обрушившемся тоннеле. Рут и Мейбл не было нигде. Уж поверьте мне, я искал долго.

Я не могла найти слов. Но нельзя выслушать такую историю и совсем ничего не сказать, поэтому я, заикаясь, произнесла:

— Мне очень, очень жаль, мистер Форд.

Я просто не знала, как еще поддержать его.

Он резко поднялся — ножки стула скрипнули. Подошел к плите, постоял пару секунд, а затем обернулся ко мне и улыбнулся той же приветливой, теплой улыбкой, которой встречает меня каждый день. Вот тогда-то я и поняла, что неизменно веселый и жизнерадостный человек, которым был для меня мистер Форд, — это лишь видимость. Маска, которую он надевал для других. Все мы — не те, кем старались казаться.

— Нам всем приходилось кого-то терять, разве нет? — прошептал он и принялся деловито подкладывать дрова в печь.

…Миссис Карнеги прервала мои воспоминания, продолжив беседу о пикнике — светском событии, казавшемся до неприличия несерьезным в свете его трагической подоплеки.

— Так и есть, Клара. Почти все наши знакомые будут рады отпраздновать Тринадцатую поправку. Разумеется, за исключением миссис Уилкинс.

Я поняла, что имеет в виду миссис Карнеги. На одном из званых обедов, где требовалось мое присутствие, я своими ушами услышала, как миссис Уилкинс сетовала, что в Военную академию пускают «негров». Слыханное ли дело! Какой позор! Мне пришлось постараться, чтобы скрыть торжествующую улыбку, когда старший мистер Карнеги ответил: «Это еще что! Представьте себе, я недавно узнал, что их берут даже на небеса!»

— Да, мэм, — сказала я, продолжая расчесывать ее волосы. Этот процесс успокаивал хозяйку, а сегодня она изрядно разволновалась из-за пикника. Я не сомневалась, что последует еще больше вопросов. — Вовсе не обязательно сообщать миссис Уилкинс о том, что послужило поводом для пикника.

— Это верно. — Миссис Карнеги помедлила, мысленно формулируя следующий вопрос. — Нас же не обвинят в черствости и бессердечии? В свете потерь, понесенных другими?

Очень остро осознавая свое положение недавней иммигрантки, не имеющей личной заинтересованности в войне (тем более что ни один из ее сыновей не участвовал в боях), она всерьез опасалась показаться бесчувственной по отношению к новым соотечественникам и тем самым уронить себя в глазах света.

— Вас никто ни в чем не обвинит, мэм. Мне кажется, что большинство ваших знакомых будут рады возможности немного развлечься. В годы войны у людей мало радости.

— Главное, чтобы Эндра одобрил.

Миссис Карнеги уже приняла решение, но было понятно, что она не станет рассылать приглашения, составлять меню или отдавать распоряжения слугам, пока ее обожаемый сын не благословит эту затею. С Томом, младшим мистером Карнеги, всегда остававшимся в тени старшего брата, никогда не советовались по великосветским вопросам и лишь поверхностно — по деловым. Иногда мне казалось, что в доме Карнеги он еще более незаметен, чем я сама.

— Я уверена, что мистер Карнеги знает, как будет лучше.

Чувство неловкости, которое я испытывала из-за книги, подаренной мне старшим мистером Карнеги, постепенно притупилось. Он стал бывать дома чаще, и я постоянно встречала его на дневных и вечерних приемах гостей, на которых сопровождала хозяйку. Он ни разу со мною не заговорил о своем неправомерном подарке. Он вообще меня не замечал и приветствовал при встречах лишь коротким кивком, как и подобает хозяину. Иногда мне казалось, что все наши прошлые разговоры мне попросту померещились, но у меня почему-то никак не шло из головы его решение не ходить на войну и отправить в армию вместо себя бедного иммигранта.