Вибеке Леккеберг - Пурпур Страница 20

Анна окинула взглядом алтарь, выложенный по проекту Бернардо белоснежным известняком. Стены сияли, залитые светом, льющимся через высокие окна. Освещенные солнечными лучами члены папского совета, стоящие у картин алтаря, сами казались фрагментом его великолепного убранства. Теперь уже все они, включая Альберти, повернулись спиной к молящимся, лицом к живописи.

Плащ плотно облегал согбенную спину Бернардо, ссутулившуюся (подумала Анна) в предвидении несчастий. Лоренцо сказал: Росселино придется ответить за растрату. Те, кто сейчас разглядывают алтарные картины, предадут его. Руки архитектора бессильно опущены, глаза закрыты, складки у губ говорят о смертельной усталости.

Хотя, быть может, все это – только игра воображения? Может быть, она мысленно перекладывает на плечи Росселино тяжкий груз треволнений, которых ожидает сама, а он тем временем спокойно молится и вот-вот присоединится к своим друзьям у алтарных картин? Анне тоже хотелось рассмотреть живопись повнимательней.

Сано ди Пьетро, Маттео ди Джованни, Веккьетта из Сиены – самые знаменитые здешние мастера. Она оглянулась по сторонам, глядя из-под вуали с жемчужной вышивкой по краю. Волосы уложены в узел и скреплены заколками из слоновой кости и перламутра. Брови подведены синим, веки – золотой пыльцой и индийской сажей. На шее – нитки жемчуга. Платье обильно обрызгано розовой водой, чтобы гнилостный запах окрашенных пурпуром вставок не был таким явным. В церковь ее доставили на носилках четверо слуг, как и подобает. Не обошлось и без Антонио; он остался ожидать госпожу у дверей храма, а она заняла место, принадлежащее семье Лоренцо… А вот десятник: уперся коленями в молельную скамеечку, но и не думает обращаться к Господу, озирается, то и дело останавливая взор на архитекторе.

Группа людей, толпившихся у алтаря, раздвинулась. Перед Анной полностью открылась картина Веккьетты. Святая Агата держит в обеих руках блюдо. На нем лежат ее безупречные груди без малейших следов ранений. В правом углу помещен Пий Второй в красной сутане. Он величественно поднял правую руку, благословляя блюдо и его содержимое.

Сначала картина показалась Анне самим совершенством. Ее потуги смехотворны перед лицом такого мастерства. Какой цвет! Какая композиция! Прав Лиам, прав Лоренцо: зря она взялась не за свое дело. Но великомученица Веккьетты не мучается! Где тут страдание, унижение, насилие, боль? Ясно, что, изобразив Папу Римского с портретным сходством, художник хотел подчеркнуть единство между небесным и земным воплощением Господней власти. Однако сосредоточившись на одном, он упустил другое. Агата протягивает блюдо для благословения с очаровательной улыбкой, наместник Божий неукоснительно исполняет пастырский долг – и только. Анна закрыла глаза. Голый сюжет, изложенный в рамках канона. Агата – не героиня. Средоточие картины – не она, а Пий Второй, не подвижница, а заказчик, его благословение, его тщеславие.

Вот, значит, каково было желание Папы Римского! Анна сделала нечто совершенно противоположное. На ее картине нет Пия Второго. Есть только мука мученическая.

Анна поднялась с колен и направилась к творению Веккьетты. По церкви пошел шепоток:

– Баронесса ди Винченти! Куда это она?

Леон Баттиста Альберти вежливо поклонился:

– Не правда ли, алтарная картина воистину хороша? Вы только взгляните на перспективу!

– И ни капли крови. Словно груди отпали сами собой. – И Анна двинулась по центральному нефу к выходу. Краем глаза она видела, как прихожане, провожая ее, мелко крестятся.

Сердце билось быстро-быстро: пур-пур, пур-пур-пур. Если бы не пурпур, все сложилось бы иначе. Ей с детства внушили, что тайна краски важнее жизни. Она не спорила и не спорит. Конечно важнее. Но есть еще кое-что: нельзя изменять себе – даже если борьба идет не на живот, а на смерть, и святая Агата примером тому. Анна, оказывается, тоже может быть стойкой. Только что она высказала Альберти правду о так восхитившей его алтарной картине; высказала пусть тихо, но твердо, а для этого требуется побольше храбрости, чем для громогласных восхвалений.

У последних скамей храма, подавлявшего огромностью и величием, Анна резко остановилась, заметив, что чуть не опустила подошву на изображение мужниного герба. Анна отдернула ногу. Меч и львы. Свидетельство силы и власти многих поколений.

Лоренцо спросил в саду: «Что будет с добрым именем моей семьи?» Что будет, то и будет. Анна не хотела об этом думать. Во всяком случае, сейчас. И все-таки: чего следует ожидать после всего сделанного? Еще несколько шагов, и она выйдет на церковную площадь. Обычно сожжения производят здесь. Могут ли ее спалить на костре? Ну уж нет, Его Святейшество такого не допустит. С тех пор как он взошел на папский престол, ни одной женщины не сожгли. Да и в чем он может обвинить тех, кто служит правде и красоте? Папа Римский должен защитить и ее, и Бернардо Росселино. Архитектор – не растратчик. Хотя бы потому, что его творения нельзя оценить никакими деньгами.

Она перекрестилась, глядя на изображение распятого Христа.

Почувствовав чей-то упорный взгляд, Анна обернулась ему навстречу и встретилась глазами с Росселино. Он встал с колен и поклонился. Архитектор смотрел на нее так же, как тогда, в гостях, во время разговора о пурпуре. Как хорошо было бы молиться рядом с Бернардо!

Порыв ветра из открытых церковных дверей поднял вуаль. Анна не сразу поправила ее, позволяя солнцу ласкать кожу и пшеничные локоны. Лицо Бернардо просветлело. Он слабо улыбнулся. Улыбка говорила: наши судьбы схожи, на кону стоят жизнь и честь. Так показалось Анне.

Пию Второму предстоит принять непростое решение: Росселино превратил в истинное чудо его родной город; если архитектора обвинят в растрате, во главе угла окажутся не красота и величие, а мелкие финансовые расчеты. Пристало ли это наместнику Божьему на Земле?

Лишь мгновение Анна не поправляла вуаль. Лишь мгновение лицо ее было открыто чужим глазам, легкому ветерку и яркому свету, еще шире, чем прежде, хлынувшему через высокие окна. Под могучим сводом храма разносились удары молотка: в алтарной части продолжали развешивать картины. Откуда-то издалека слышался собачий лай. В церковь вошел монах, – погруженная в свои мысли Анна едва заметила его. Он нес сверток, объемистый, но не очень: в руках тащить неудобно, а вот для осла поклажа была бы подходящая.

Святая Агата. У Анны перехватило дыхание. Она оперлась о спинку скамьи.

Монах пронес картину в алтарь. Вокруг нее сразу же образовался кружок заинтересованных лиц. Удары молотка стихли. Приглушенные молитвы перешли в чуть слышный шепот. Все гуще становилась тишина, которую нарушал лишь щебет ласточек, продолжавших виться под сводами как ни в чем не бывало.

И – конец молчанию. Из алтаря донесся чей-то смех, а следом – раздраженные голоса:

– Непристойность!

– Безобразие!

– Ересь!

Анне незачем было подходить ближе: эхо разносило слова по храму. Их слышали все: кардиналы, мастеровые, подмастерья, монахи, служки. Подобным изображениям не место на церковной стене.

Святая Агата предстала перед взорами прихожан: те, кто только что окружал картину, отшатнулись от нее, как от дьявольского наваждения.

– Это не церковная живопись, – веско произнес Леон Баттиста Альберти, самый первый во всей Флоренции знаток таких вопросов. – Это вообще не живопись, а попытка перенести на холст самую низкую действительность. Да и вообще, кажется, тут не обошлось без балаганных фокусов. Клянусь, ее соски меняют цвет! Из багряного он переходит в пурпурный!

Святая правда, имеющий глаза да видит. Это началось уже давно: зеленый, голубой, розовый… Но картину то и дело закрывали от солнечных лучей, и только теперь они смогли придать секрету улиточных желез окончательную окраску.

– Изображение страданий не может быть самоцелью. Вид мучений не возвышает, а отвращает, – продолжал Альберти, глядя на Росселино. – Точно так же, как козни лукавого.

Смелость Анны сошла на нет, сменилась чувством бессилия и животным страхом. «Козни лукавого» попахивали гарью костра. Она сама запалила первую искру. Росселино направился к своему учителю. Края плаща, вовсе не щегольского, как раньше, заметила Анна, и местами даже замаранного сырой землей, мели по полу.

– Не вы ли приказали монаху принести эту картину в храм? – сурово осведомился Леон Баттиста Альберти.

– О да.

– С какой же целью? Вам видится на холсте нечто достойное церковных стен? – Кардиналы криво усмехнулись. – Кто автор? Вы, Бернардо?

– Я? Нет. У меня не хватило бы смелости. К великому сожалению.

– Так кто же? Полотно принесли из вашей мастерской. – Леон Баттиста смотрел вопросительно.

– А тот, кто принес его в мою мастерскую, недвусмысленно намекал на участие ангела в обретении картины.

– Вы, что, издеваетесь? – Альберти невольно скосился на святую Агату. – Не юродствуйте. Мне нужно имя, и поскорее.