Каин - Злата Черкащенко Страница 2

клочковатая борода; зато волосы густые и курчавые, как каракуль. Помню, у него было восемь золотых перстней – по четыре на каждую руку, все с разным орнаментом. Он посылал вперёд смазливую цыганочку с караваем хлеба, чтоб барин поцеловался с ней, и только после неё шёл сам поздравить пана с удачей.

– Да, сделка славная, – отвечал отец. – Не пройдёт и года, как аристократы, что пять лет назад и слышать обо мне не желали, станут пресмыкаться предо мной в пыли. И всё же это не имело бы никакого смысла, если б на старость лет Бог не благословил меня сыном!

Потом он подошёл ко мне, поднял с ковра, усадил на колено и сказал:

– Ну-ка, пострел, повтори, что изобразил мне накануне!

И я выдал с мальчишеской бойкостью, глядя ему в глаза:

Он на меня не ступит:

Я спрячусь, вырасту и драться буду.

Отец расхохотался и поднял меня высоко над головой.

– Ай, бездельник! Не будь так смугл, мне стоило бы куда меньших хлопот дать тебе свою фамилию. Но в тебе течёт моя кровь, а это уже значит, что ты лучше всех. Настоящий Войнич! – Потом усадил меня на плечо и крикнул: – Ведите коня! Лучшего! Пора сына к лошадям приучать.

– Да разве можно в здании, барин?

– Глупый ты, гекко. Моему сыну всё можно!

Барон владел шестёркой коней: такими красавцами, что их на рынке можно было поменять на добрую сотню. Чтоб угодить отцу, он приказал привести одного из них – породистого рысака, рыжего с медным отливом. Отец посадил меня на широкую спину коня, похлопал его крутую шею и пустил рысью, ударив по крупу. Жеребец поскакал, пока я беспомощно трясся на нём, отчаянно вцепившись ручонками в гриву. Поводья свободно висели, я не смог бы управиться с ними…

Наконец, мне удалось почувствовать ритм, и я начал неловко подпрыгивать, пытаясь двигаться вместе с лошадью. Впервые в жизни глядя на людей сверху вниз, я осмелел настолько, что раскинул руки в стороны. Цыгане весело бежали за мной, присвистывая и погоняя коня, а те, что впереди, приветствовали песней:

Ай ты, мой конь буланый,

Ай ты, мой конь буланый,

Вороной,

Унеси меня домой!

С возрастом серые стены уже не удерживали меня: напротив, я редко бывал в них, разве только ночевал, и то в холод, – влекло на вольный воздух, а там, чуть ли не у самого крыльца, стояли шатрами цыгане. В полдень я любил, мерно ударяя хлыстом по голенищу сапога, прохаживаться среди разукрашенных кибиток: каждое колесо, между прочим, расписано! Цыгане относились ко мне как к драгоценности. Маленьким господином они звали меня. Среди них я и впрямь чувствовал себя господином, обходящим свои угодья, где всегда кипела жизнь.

Каждый день усатый котельщик, расположив наковальню прямо на пне, ковал подковы или нехитрые посудины, чтобы потом обвеситься ими и отправиться торговать в близлежащие города. У костров сидели цыганки с оголёнными грудями, эти степные маки, одной рукой державшие внеочередного младенца, а другой – трубку. Те из них, что посвежее, были красивы крепко сбитой ветрами обветренной красотой: впрочем, она останется с ними недолго, в лучшем случае до двадцати. Среди цветастых юбок матерей бегали голенькие смугляки мал мала меньше. Малыши забавно путались под ногами, вызывая усмешку даже на самом суровом лице.

У полуразвалившейся кибитки сидела слепая гадалка Катри. Она была самой старой женщиной в таборе, утверждали, будто ей девяносто девять лет. Верили, что она човали[3], а значит, может превращать людей в животных. Я никогда не боялся её. Для меня она была просто старой Катри, которая давала играть гадальными камушками и пыталась научить читать людей по глазам. Я отвечал, что, по мне, все глаза одинаковы. Тогда она сказала, якобы я не могу видеть души, потому что у меня самого нет души.

Иногда старуха раскладывала карты Таро для моего развлечения. Перетасует по памяти рук, сложит в прямоугольник рубашками вверх и скажет выбирать по одной. Я не верил в это, но любил таинственные изображения и то, как Катри толковала их потрескавшимся от времени голосом, глядя сквозь меня мёртвыми белёсыми глазами.

Как-то раз из третьего ряда мне выпал незнакомый аркан.

– Никогда раньше не видел у тебя такой карты. Седовласый юноша с арфой в руке поёт деве, распускающей чёрные волосы в лунном свете. Они бледны и прекрасны. Девушка сидит на камне, а молодой человек в низине, словно на коленях перед ней. Что это значит?

– Ты держишь карту мыслителей и поэтов. Она зовётся Луной, – ответила Катри певуче: её старческий голос доносился до меня словно из края сновидений. – Арфист символизирует любовное томление и влечение к смерти, дева же – душа Луны. Над тобой тяготеет её проклятье. Скитаться тебе, как и нам, цыганам, тропой руин и призраков. – Не услышав ответа, она спросила с жуткой улыбкой, перекосившей сухой, как у мумии, рот: – Не веришь?

– Вздор. Всё вздор, – отозвался я, – но ты подари мне эту карту. Она мне нравится.

– Бери, маленький господин. Людям редко выпадает Луна, а тебе с ней по жизни-дороге идти.

Больше, чем с Катри, я любил проводить время только с гекко, бароном по-нашему. Он научил меня завязывать калмыцкий узел, который чем сильнее тянешь, тем больше петля затягивается, и многому ещё, всего не вспомнить.

Один цыганский мальчишка всё хвастал перед ним. Он любил ради забавы загонять коней до того, что с них клочьями пена летела. Подъедет, бывало, и красуется, мол, каков я? Но гекко только глядел на бедное животное, покрытое пылью и потом, да отвечал с досадой:

– Если бы ты научился пускать впрок свои силы, глупый щенок стал бы славнейшим из цыганского племени!

Цыганёнок не считал нужным сдерживаться. Чёрные глаза его сверкнули негодованием: он грубо поворотил коня, распаляя в себе обиду.

– Камия, постой! – крикнул я ему.

– Отстань!.. – резко отозвался он и, зло ударив по бокам хрипящую лошадь, умчался прочь.

Гекко никогда не приказывал Камие прекратить жестокие забавы, наверное, оттого, что не имел привычки приказывать. Пока юнец скакал в поля, разозлившись, что не получил за свои выходки одобрения, старшина впал в задумчивость. Я пристально разглядывал ороговевшую коросту на его щеке, и он казался мне не цыганским бароном, что так пыжился перед моим отцом, но другим человеком, усталым и несчастным. Старый гекко, бездетный гекко. Была у него одна дочь, и та умерла родами. О ребёнке её я ничего не знал.

– Баро[4], – тихо позвал я, – красивая была твоя дочь?

– Красивая, – отозвался он со вздохом. – Как яблоня в цвету. Но непокорная.

Вечерело, и собралась молодёжь песни петь. Цыганские скрипки извлекали звуки дикие и огненные, на разбойничьи песни похожие. Я встал, влекомый песней, правую руку заложив за голову, а левой постукивая кнутом по ноге: так, пританцовывая, и пошёл, ведя плечами. Музыка нарастала, но мои движения, ускоряясь, оставались колеблющимися, как пламя.

Ай, маменька,

Ту кинэ мангэ шалёночку[5] –

А мэ джява палороём[6],

Ой, подарю и да золовушке…

Я обернулся и, увидев в толпе обступивших меня цыган застенчивую девочку лет десяти с распущенными волосами, позвал её тихо:

– Чаёри, иди!

Опустив зелёные глаза, она пошла послушно, подчиняясь мне и завораживающей власти скрипки.

Запрягай-ка, дадо[7], лошадь,

Серую ли нэ косматую,

Мы поедем, ай, в ту деревню,

Девушку посватаем!

Я плясал на месте, постукивая каблуками по земле, а Чаёри робко кружила вокруг на носочках, с неподражаемой грацией выделывая этот чудесный восточный рисунок, который у взрослых цыганок зачастую выглядит как вульгарное потряхивание плечами; она же слабенько дрожала на ветру, оцепенев грудью и станом.

А та серая лошадка,

Она рысью, ромалэ