Карл Любезный - Владимир Васильевич Москалев Страница 19

— А если она прекрасна душой, своей любовью, лицом?

— Словом, схожа с Изольдой? Не скрою, женщина с ликом Авроры или Клеопатры не может иметь тело дочери Тифона; в этом есть своя закономерность.

— А душа?

— Эта капризная особа стремится к любви, но, как и тело, ее прежде всего интересует объект страсти, а уж потом она станет выбирать: любить или нет. Вообще, мой друг, идеальная любовница — та, в ком нет ни малейшего изъяна. Душа здесь, как правило, на вторых ролях; на первых же — лицо и тело; будь иначе, то, беседуя с душой, ты будешь всякий раз отворачиваться. Но вот, представь, она разделась и легла в постель. Приступая к работе, ты станешь накрывать свою милашку простыней, оставляя лишь то место, куда жаждешь вонзить копье. Ненадолго же тебя хватит, боюсь, всего на один перегон, да и тот можно не осилить: вообрази, тебе захочется смены декораций, и тут простыня предательски вильнет в сторону или упадет на пол. Застыв в задумчивости и в ужасе, ты неизбежно услышишь вопрос: «Дорогой, ты меня больше не любишь?» Нет, друг мой, гораздо слаще, когда тебе скажут, лаская тебя томным взором: «Ах, милый, как я рада, что ты без устали любишь меня».

— И это, по-твоему, любовь?

Рибейрак, выставив ногу вперед и подбоченившись, продолжал философствовать:

— Любовь — гармония, вызывающая страсть, из чего следует влечение к сближению тел, которое невозможно, если с подушек на тебя плотоядно взирает одна из Кер[7], и никакая простыня здесь уже не поможет, ибо мозг дает команду телу бежать сломя голову от этакой фурии. В этом смысле меня не удивляет поведение герцога Орлеанского, супругу которого Людовик Одиннадцатый лепил, вероятно, будучи в дурном расположении духа и не из того сорта глины. Господь Бог пришел бы в ужас, увидев такое творение, и наверняка воскликнул бы, схватившись за голову: «Знай я, что родится на земле такое чудовище, не стал бы крушить ребра моему мальчику. Пусть бы жил один».

— Что же, сестра Анны де Боже столь дурна собой? — с удивлением спросил Этьен.

— Дурна? Жанна? — рассмеялся Рибейрак. — Слишком мягко сказано, друг мой. По-моему, она просто сущий урод. Герцог потому и не показывает ее двору, держит взаперти в замке Линьер, где мне однажды довелось побывать. Хочешь знать, что я увидел? Вот ее портрет. У нее пустое, безжизненное лицо. Светло-серые тусклые глаза не выражают, да и не могут выражать ровным счетом ничего; таким отсутствующим взором на нас глядела бы, скажем, протухшая рыба или вековой давности дуэнья перед тем как вздохнуть в последний раз. Далее — нос. Ну, это, пожалуй, можно оставить… впрочем, нет: он хоть и ровный, но неимоверной длины; на нем вполне могла бы разместиться стая ворон. Ниже — рот. Он у нее не в меру широк; нетрудно представить себе объем этих врат Левиафана, едва эта дама поднесет ко рту ложку или зевнет. В полном соответствии с этим ее губы — мясистые, вялые, бледные, цвета мышиного помета. Тем не менее временами она пытается изобразить улыбку на своем потухшем лице; при этом вызывающе обнажается ее верхняя десна.

Этьена передернуло:

— Боже! Вероятно, любая из горгон улыбнулась бы милее.

— Вне всякого сомнения. Но это еще не всё. Выражение лица у этой дамы — как перед очередным посещением отхожего места при расстройстве желудка. Нет нужды говорить о волосах — пук соломы. Но она предпринимает отчаянные попытки выставить этот пук в кудрях, что еще более безобразит ее. Далее. Эта женщина не умеет смеяться. Слышен сам смех, но нет при этом улыбки, иными словами, совсем не раздвигаются губы, просто наполовину открывается рот. Начинаешь озираться по сторонам, ища, кто же это смеется, но других женщин, кроме этой, нет, а смех явно женский.

Этьен, улыбаясь, качал головой, радуясь в душе, что жизнь подарила ему такого веселого, неунывающего и, чего там греха таить, в какой-то мере беспутного приятеля.

— А голос? Ее голос, Филипп? — полюбопытствовал он.

— Голос? Хм! Слышал ли ты, друг мой, чтобы ворона выводила соловьиные трели? Увы! Медузе не заговорить голосом прекрасной амазонки, как Арахне уже не обратиться в женщину, вызвавшую на состязание Афину Палладу. Я обратил внимание также, что она припадает на левую ногу. Вначале я подумал: результат ранения или, быть может, ушиба. Оказалось — ни то, ни это: одна нога у бедной принцессы короче другой.

— Черт побери, Филипп, да это же настоящее чудище! Двор покатился бы со смеху, увидев жену герцога.

— Ее счастье, что она дочь короля; будь иначе, она давно бы окончила свои дни в сточной канаве.

— Со счету можно сбиться, сколько уже было Жанн-хромоножек, — заметил Этьен.

— Однако, друг мой, — кивнув, продолжал Рибейрак, — даже у непривлекательной женщины порою есть неотразимое оружие — ее тело. Совершенное, разумеется. Невзрачное лицо мгновенно исчезает в дурмане, едва дама сбросит свои одежды и предстанет перед тобой в костюме Евы. Она сделает это для тебя! Полотно будет доступно лишь твоему взору! Твоему, понимаешь? Нет ничего сладостнее сознавать, что все это твое, в твоей власти! И сколь желанна эта сцена, сколь волнительна и полна очарования! Ах, Этьен, поверь, нет на свете ничего увлекательнее, чем смотреть на женщину, которая раздевается для тебя. А ее ножка? Видел ли ты что-либо прекраснее?

Этьен положил руку Филиппу на плечо:

— Ты несколько противоречишь сам себе, но, без сомнения, ты прав: нет для мужского глаза ничего восхитительнее такого зрелища.

— Спешу добавить: кто не считает, что лучше женской ножки ничего и быть не может, тот никогда не видел этой ножки и не влюблялся в нее, а если и видел, то не способен ценить красоту. Да здравствует сия прелестная часть женского тела!.. При этом, однако, не следует путать ножку с ногой. Но мы с тобой отвлеклись. Помнится, разговор зашел о графине де Боже.

Согласен, она красива, но это сверху, а вот снизу… Любопытно, черт возьми, какая у нее ножка?

— Филипп! Здесь не тот случай.

— Случай всегда и везде одинаков, ведь, в конце концов, всякой любви предопределено ложе, созданное для нее. Что же касается Жанны, то мне, откровенно признаться, искренне жаль ее; но, будь она даже лишена всех своих уродств,