Дочери служанки - Сонсолес Онега Страница 17

а женщины пели народные галисийские песни, перебирая четки. Мысль о том, чтобы вернуться на Кубу, уже давно не приходила ей в голову. Когда они уезжали с Кубы, жить в Испании ей не очень хотелось. Однако любовь к дону Густаво помогла преодолеть горечь расставания с островом, она оставила семью и комфорт прекрасного имения, где жила со своими сестрами, желанными невестами из семьи Ласарьего. Каждая из трех отправилась навстречу судьбе туда, где проживала диаспора любимого человека. Младшая вышла замуж за доминиканского владельца кафе, а старшая – за морского офицера британского флота, который увез ее в Ливерпуль. Она, средняя сестра, была единственной, кто породнилась со своими корнями, но сейчас это ничего не значило. Она возвращалась на Кубу, неизвестно на сколько, и мелкая дрожь ностальгии пробирала до костей.

От гнева кровь стыла в жилах. Она попыталась скрыть его, изображая любовь, но ничего не вышло. Она смотрела на Каталину и чувствовала сострадание. Смотрела на Хайме – то же самое. Тогда она стала смотреть на океан, и когда ее взгляд потерялся в его бесконечности, она уснула, не думая больше ни о чем. Исабела тоже сдалась, а дети погрузились в дремоту и наконец затихли.

Через несколько часов донья Инес проснулась: казалось, у нее температура и болит зуб, но то были просто последствия приснившегося кошмара. Она тяжело дышала. Сжала кулаки так сильно, что впилась ногтями в ладони. Двигалась она с трудом.

Как могла, она привела себя в порядок. Причесалась, разгладила платье, припудрила щеки. Детей тоже привела в порядок. Велела Исабеле сопровождать ее на палубу. Ей хотелось подышать свежим воздухом.

Они позавтракали в одном из салонов, несмотря на то что голод куда-то улетучился. Пить тоже не хотелось, но Исабела сказала, надо копить силы, чтобы выдержать все, что им предстоит.

– Ты права, – согласилась донья Инес. – Поищи моего мужа, сделай милость.

– Да, сеньора, – ответила Исабела.

Дон Густаво присоединился к ним, и они пили и ели под взглядами пассажиров, которые останавливались, чтобы посмотреть на новорожденную девочку и малыша Хайме.

Матросы трудились не покладая рук. Их беготня отвлекала пассажиров, особенно когда в условленные часы приходили служащие контроля за эмигрантами, направлявшимися на Кубу в поисках лучшего будущего. Как будто будущее – это золото. Или сахар. Или кофе.

Во время первого плавания, в Испанию, она слышала, что в каютах третьего класса имели обыкновение пить анисовую водку, чтобы лучше переносить качку, но если все-таки накатывало, они вспоминали Сан-Кинтин[15], и тогда раздавались голоса, звучавшие громче остальных и бунтовавшие против всего. Иногда из-за голода. Иногда из-за жажды. А то еще из-за холода, но большинство – из-за влажности, пожиравшей их с ног до головы.

Дни шли за днями, и никто понятия не имел, сколько их прошло.

Бывали хорошие дни.

Бывали плохие.

Иногда оживленные.

В большинстве своем скучные.

Море владело ими и регулярно насылало рвоту.

С самых первых дней Исабела, так сильно огорчавшаяся из-за того, что сеньора ничего не ест, сама потеряла аппетит и стала молчаливой. Она погрузилась в состояние, напоминающее летаргию, и неотрывно созерцала через иллюминатор пустынный океан без единого клочка земли, который мог бы нарушить его монотонность. Приступы летаргии сменялись приступами безумной активности. Она перекладывала одежду, то и дело входила и выходила из каюты, болтала с матросами.

Самым большим развлечением была прогулка ранним вечером. Супруги Вальдес и их дети одевались по-воскресному. Донья Инес сама придумывала какое-нибудь украшение для прически, а под шерстяным пальто у нее струилось длинное, до пола, платье. Последствия родов ушли, и к ней вернулась девическая стройность.

Несмотря на опасения, у нее было достаточно молока для Каталины. Морская качка убаюкивала детей, так что и девочка, и ее брат Хайме спали ночи напролет не просыпаясь. Около трех часов утра донья Инес вставала, чтобы покормить Каталину.

И так каждый день.

Каждый переносил качку по-своему.

Тишина обрушивалась на них, когда они возвращались с прогулки или из гостиных, где дети сеньоров Вальдес привлекали внимание дам. Они всегда так нарядно одеты. У них такая белая кожа, а у малышки такая нежная, и когда-нибудь она сможет рассказать, что ей исполнился месяц на борту парохода, направлявшегося к затерянному в океане острову.

На публике дон Густаво изо всех сил старался скрывать неотступную тревогу, терзавшую его душу. Остальное время он представлял собой молчаливую тень человека, одержимого морской гладью. Он неотрывно смотрел на горизонт, словно пытался найти ответ в неведомой точке, которую только он один мог разглядеть или почувствовать встревоженным сознанием.

– Вот ты уже и начал расплачиваться, мальчик мой.

«Что за дьявольщину несет эта Рената, боже мой! Разве я мало заплатил своим страданием и сознанием того, что это моя дочь, что я оставил ее в Галисии, ведь это моя кровь, и она будет жить в том же самом мире, где живу я».

Хуже всего было то, что ему не с кем было поделиться своими мыслями и тягостными размышлениями – они превращали его в одинокого волка, что рыщет по бесплодной степи, побуждаемый к самоубийству, приговоренный к высылке, которая должна изменить контуры его судьбы.

– Мальчик мой…

Манера, с которой женщина обращалась к нему, полунасмешливая, полуразвязная, почти оскорбительная, с оттенком нежности, раздражала его до крайности.

Он перебирал в памяти, не осталось ли в замке чего-то такого, что Рената могла использовать ему во вред. Квитанции, письма, записки рабочих, из тех, что умели писать. Счета фабрики, счета арендаторов земель. Документы по судебной тяжбе с Одноглазым. Чего-то, что могло бы заинтересовать эту женщину.

Если ей придет в голову порыться в библиотеке, она сможет найти кое-какие фотографии дона Густаво в детстве. Она сможет их украсть, но не более того. Да, украсть-то она сможет, повторил он, чтобы убедиться, на кого похожа их дочь. И чтобы понять, чего в ней больше – от отца или от нее.

В последние дни путешествия они пережили шторма, которые, казалось, не кончатся никогда. Вздыбившийся океан ударял в корпус корабля, волны переливались через палубу, и при каждой атаке супруги Вальдес замирали от ужаса.

Ненастье длилось пять дней.

Целых пять дней пассажиры, положившись на опыт капитана, согласно его приказу, выходили из кают только в установленное время. Пришлось сесть на вынужденную диету, которую пассажиры первого класса не планировали, и отказаться от прогулок. По настоянию некоторых сеньор, капитан вынужден был держать открытым чайный салон.

Молнии на горизонте освещали каюту. От страха Исабела сидела, подтянув колени к подбородку.

И считала.

Десять.