Лабиринт - Яэко Ногами Страница 168

— Везде одно и то же: отправляют на фронт! —не выпуская из рук кисточки и не поднимая головы, со вздохом сказал Хамада; у него был сын призывного возраста.

Мунэмити, казалось, даже не слышал его. Он как будто не слышал и криков «банзай», которые взволновали Хамада и в которых чувствовалась тревога родителей, провожавших своих молодых сыновей, и тревога молодых жен, провожавших своих мужей на фронт.

У Мунэмити был такой вид, словно он совсем забыл о Хамада и о том, что тот сейчас делает. Лучи солнца перешли в соседнюю комнату. Оклеенная белой бумагой раздвижная дверь стала почти прозрачной. Отраженный свет падал на стоявшую под прямым углом к ней складную вешалку с лентами. Часть лент снова ослепительно засверкала, другие же оставались в тени. Подобранные по тонам — киноварь к киновари, золото к золоту — ленты казались необычайно красивыми.

Сосредоточенно, не отрывая взгляда, смотрел на них Мунэмити, чуть прикрыв глаза; так он всегда смотрел на что-нибудь очень яркое.

За драгоценной шторой он видел образ прекрасной Ян и мечтал о его сценическом воплощении. Но думал он не только об этом. После долгих поисков маг нашел фаворитку императора во дворце в Стране вечной юности.

«Если бы действительно существовал такой потусторонний, волшебный мир, где человек навеки освобождается от людской глупости, уродства, подлости, зависти, злобы, лжи и фальши, то ради него не жалко было бы еще в юности расстаться с жизнью и уйти из этого гнусного мира, в котором живут люди»,— думал Мунэмити.

По традиции двадцать пятого числа каждого месяца на домашней сцене Мунэмити Эдзима давалось представление. В декабре предполагалось поставить «Пьяницу». Пьеса эта была заключительным спектаклем в конце каждого года. Но на этот раз она была заменена пьесой «Ян гуйфэй». И в нее была введена сцена «драгоценной шторы».

Вначале Мандзабуро был удивлен таким нарушением правил школы, ведь эпизод этот ставить не полагалось. Но он лучше чем кто-либо другой знал характер Мунэмити, не терпевшего никаких возражений и всегда поступавшего по-своему. Кроме того, Мунэмити сказал ему, что первоначально театр Но не был так скован ограничениями, которые появились позднее, и что если последуют упреки в нарушении канонов театра, ответственность он примет на себя. Мандзабуро не мог, конечно, противиться Мунэмити. Его постоянный партнер Арата Хосё был человек беспечный и сразу согласился. «Ну что ж, сыграем!» — сказал он; ободренный Мандзабуро спокойно ожидал дня спектакля, но именно в этот день возникло непредвиденное препятствие из-за Арата. Препятствие это было такого рода, что даже сам Мунэмити при всем своем авторитете и влиянии не мог его устранить: единственный сын Арата Хосё получил по-< вестку о мобилизации.

— Завтра утром сын его обязан явиться в казармы в Сэтагая,— рассказывал Мандзабуро.— По пути сюда я забежал к нему на минутку. Арата-сан совершенно подавлен, на нем лица нет. Глядя на него, и я расстроился.

Разговор этот шел во время традиционного ужина после представления. За высоким обеденным столиком с фамильным гербом сидел Мунэмити, за другим таким же столиком, стоявшим рядом,—Мандзабуро, а слева от него—домоправитель Хирано. Мандзабуро начал рассказывать уже после того, как осушил несколько чашек сакэ, которое распивал со своим единственным собутыльником Хирано. Против обыкновения Мандзабуро был разговорчив. Говорил он так, что трудно было понять, обращается ли он к хозяину, или к домоправителю, или к обоим вместе.

Такие ужины, как этот, давались лишь два раза в году — в конце декабря и на Новый год. На них присутствовал один Мандзабуро. Всем прочим актерам и оркестрантам раздавались в специальных конвертах деньги на угощенье, и они сразу уезжали домой. Исключения не было даже для Арата Хосё — непременного партнера Мандзабуро, без которого тот не выступал. Не приглашались на ужин и сыновья Мандзабуро, составлявшие хор.

Молодые сыновья Мандзабуро считали Мунэмити капризным и сварливым стариком, хотя в те дни, когда ставились спектакли, у него бывало такое настроение, что он казался самым счастливым человеком во всей Японии. Они считали также, что он куда более требователен и придирчив по части исполнения, чем их отец. Поэтому они радовались, что их не оставляли на эти ужины, и, как только кончался спектакль, спешили удрать.

Несмотря на свои семьдесят лет, Мандзабуро был еще крепким, статным стариком с круглым, полным лицом; краснея от вина, оно напоминало маску Пьяницы.

Он продолжал говорить о сыне Арата Хосё. По-види-мому, он тревожился и за своих молодых сыновей, которым тоже могли прийти эти красные мобилизационные листки.

— В октябре мой племянник отправился в Сэтагая.

— Да? А я, Хирано-сан, этого и не знал.

— Теперь в каждом доме кого-нибудь отправляют на фронт. И родители племянника были уже к этому готовы.

Вино развязало язык не только Мандзабуро. Обычно сдержанный и осторожный, домоправитель тоже сегодня разговорился. При актере, любимце хозяина, он не боялся сболтнуть что-нибудь лишнее. Оба любили при случае выпить и по этой части не уступали друг другу. Кроме того, Мандзабуро вообще ко всему относился терпимо, что же касается Мунэмити, то широта его взглядов была известна домоправителю. И Хирано увлекся темой, на которую в усадьбе был почти что наложен запрет.

— Племянника,— рассказывал Хирано,— приставили к лошадям. Он ездовой. Парень с детства в глаза не видел живой лошади, а теперь должен за ними ходить. Говорят, для непривычного человека это нелегкий труд. И довольно опасный. Лягнет лошадь в живот — и конец. Такие случаи не редкость.

— Да, да...— сочувственно откликнулся Мандзабуро.

— Это еще обиднее, чем смерть на фронте,— продолжал Хирано.— От пули или от мины — тут уж ничего не поделаешь. Но стать жертвой лошадиного копыта, да еще задолго до того, как попал на фронт, чересчур уж нелепо. И каково это было бы для его родителей!

— Да, но я полагаю, что о таких случаях родителям не сообщают, это держат в секрете,— заметил Мандзабуро.

— Вообще-то верно. Но шила в мешке не утаишь. Люди все узнают. Вот хотя бы его мать — это моя младшая сестра: не успел он попасть в казармы, как ей уже стало известно, что сын ее там голодает; положенный на обед котелок риса с солеными овощами и тот у него там крадут. Она целыми днями плакала и сама перестала есть, кусок