Тайные тропы Магуры - Владимир Карпович Чухрий Страница 15

широкие плечи. Хотелось увидеть лицо, но Любомир не поворачивался. Он не был похож на прежнего подростка, каким Володька помнил его. Когда Любомир повернулся к окну, Володька отпрянул. В детстве он боялся брата больше, чем отца, за проказы ему доставалось именно от него.

Послышались приглушенные мужские голоса. Володька отскочил от окна и притаился за углом дома. Вглядываясь в темноту, он различил двух человек, которые остановились прикурить.

— Не пойдет он за братом, — продолжая начатый разговор, сказал один. — А там, черт его знает — кровь ведь одна.

— Да-а… Говорят, он нагнал страха па наших глытаив. Интересно, как дальше дело обернется.

«О ком это они — обо мне или Любомире?» — подумал Володька. Кто пойдет, за кем — было непонятно.

Вернувшись к окну, Володька застыл на месте. Любомир стоял возле матери и, глядя на нее, что-то без умолку говорил. До боли знакомое лицо было все тем же дорогим и любимым, тем же родным и близким. Разве только тонкие губы стали строже и упрямей, а волевой вздернутый подбородок покрылся заметной щетиной.

Володька подошел к двери, толкнул ее и, пройдя темные сени, появился перед матерью и братом. Справившись с волнением, Володька радостно сказал:

— Здорово, братка!

Любомир растерялся было от неожиданности, но, успокоившись, опустился на табуретку и протянул:

— Здо-ро-ва!

— Что, не узнаешь? — осклабившись спросил Володька. — Вырос?

— Как же, узнаю, — на миг глаза старшего брата заискрились ласковой теплотой, но тотчас же потускнели и стали сухими, враждебными. Володька, продолжая улыбаться, протянул руку. Любомир поднялся навстречу, тоже протянул руку и вдруг резко хлестнул Володьку по щеке. Мать, вскрикнув, бросилась к Любомиру и, повиснув на его руке, запричитала:

— Ой, что же вы, мои родненькие, ой, сыночки ж мои! Ой, не надо…

Володька, побелев, смотрел на брата.

— Это тебе за мать! — дрожащим голосом произнес Любомир.

— Не надо, деточки мои дорогие, не надо, — продолжала Надежда Васильевна.

Володька потер щеку рукой и, покачивая головой, тихо сказал:

— Не плачьте, мамо, и не беспокойтесь. У меня не подымется рука на брата. Я пришел увидеть его, а он… так меня встретил. Воля его. Мне, может, не нужно было приходить, ну, что же, я уйду.

— Садись, сопляк. Раз пришел — слушай, что я тебе скажу. Воронье гнездо с беспутной башки своей снял бы! — резко сказал Любомир.

Володька снял шапку, положил на стол. Хотя ему, испытавшему силу власти над селянами, было не по себе выполнять волю другого человека, но это был брат, которого он с детства любил и не надеялся когда-нибудь увидеть. Любомир взял в руки его шапку и начал рассматривать.

— Это что за дерьмовая кокарда? — спросил он.

— Трезуб.

— И что он обозначает?

— Герб самостийников!

— Приятно видеть, что единственный брат — бандюга, вор с большой дороги.

Он бросил шапку на пол.

Володька озлобленно закричал:

— Врешь! Ты ничего не знаешь! Я не вор!

— Вор и бандит, — отчеканил Любомир, — видел я твоих дружков за делами. Люди, которые грабят на дорогах, убивают ни в чем не повинных сельчан, — бандиты. Ты поднял руку на власть, ради которой я жизни не жалел, кровь пролил. Ты не подумал, как ждал ее наш батька. Помнишь, как он говорил: «Никому мы не нужны — ни полякам, ни немцам, ни мадьярам. Одна надежда — на братьев с Востока»…

— Но ты же не все знаешь, Любомир.

— Того, что знаю, за глаза хватит. Понял? — Он отошел в глубь комнаты. — Был у меня брат — теперь нет его.

— Отказываешься? — Володька горько улыбнулся.

— Ты сам ушел от нас.

Володька поднял шапку и пошел к выходу. Задержавшись на пороге, глухо буркнул:

— До свиданья.

Мать посмотрела на дверь, побрела к кровати и, опустившись на колени, протяжно застонала.

Спал Любомир неспокойно. Он проснулся от монотонного шепота, открыл глаза и при слабом мерцании лампадки увидел стоявшую на коленях мать. Она горячо молилась, упрашивая господа облегчить ее страдания, снизойти милостью к ее неразумным сыновьям и низко кланялась, чтобы ублаготворить далекого и безмолвного бога.

***

С захваченной и помещенной в санчасть пограничников девушкой необходимо было поговорить. Башкатов наведывался туда несколько раз, но сперва раненая горела в жару, а потом упрямо молчала.

Башкатов запасся терпением.

Он снова пришел в санчасть, поговорил с врачом, накинул халат и вошел в палату.

Девушка повернула голову и внимательно посмотрела на него. Он сел на табуретку. Она вдруг слабо улыбнулась и сказала:

— Здравствуйте.

Лейтенант спросил, как она себя чувствует. Она охотно ответила, что хорошо, боли в ноге есть, но не такие уж сильные, врачи к ней относятся внимательно. Тогда он сказал, что снова будет задавать вопросы. Дело, конечно, ее, отвечать или нет, но…

— Теперь я могу рассказать все, что вас интересует. Не думайте, пожалуйста, что я делаю это только для того, чтобы смягчить свою вину. Но у меня было время подумать. И кое-что понять. Спрашивайте.

— Прежде всего следует познакомиться, — мягко произнес Башкатов.

— Павлина. Фамилия Ковтун. Два месяца назад была студенткой Львовского политехнического института. Там два моих приятеля очень ухаживали за мной, устраивали вечеринки, читали националистическую литературу, слушали зарубежные станции. И мы… решили ускорить час прихода к власти оуновцев. Так я оказалась в отряде, который вначале считала партизанским…

— А теперь?

— Теперь? — Она повела плечом. — Теперь я знаю, кто они. Так вот, в банде я встретилась с моим бывшим однокурсником Юзефом. Он много старше меня и еще год назад ушел в лес. Он сказал мне, что в банде Подковы собраны самые интеллектуальные силы движения. О, боже мой, что это за силы. Если бы вы их видели! И не трусливых, когда их поймают, а таких, какими они бывают, издеваясь над беззащитными. Всех описать сразу трудно — их двадцать четыре человека, но потом, если надо, я это сделаю. Как только почувствую себя лучше… Была я там чем-то вроде секретаря — размножала на машинке разные листовки, воззвания и прочее. Как женщина, я считала своим долгом чинить и стирать белье, хотя раньше никогда этим не занималась. Я росла в обеспеченной семье… — Она смолкла и долго смотрела в окно. — Дни, проведенные в банде, сейчас вспоминаются как тяжелый кошмар. Ночью почти все уходили в села, а я с двумя-тремя дозорными оставалась на стоянке. Я, дура, сначала думала, что деньги, вещи, продукты, которые приносили наши, добровольные пожертвования местного населения. Но мой Юзик, я его считала своим нареченным, потихоньку готовил меня к постижению правды. Он восторженно отзывался то об одном, то о другом насилии,