Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт Страница 11

При всех расхождениях во взглядах на мое будущее папа не терпел никакой критики в мамин адрес, даже завуалированной. Он оправдывал ее требования: так и должна вести себя мать, которая оберегает свою дочь. И я понимала, что он прав. Мама любила меня и желала мне только добра, хотя ее представление о добре и не совпадало с моим собственным.

Ужин закончился, а вместе с ним и разговор вполголоса о Ньютоне. Меня отправили обратно в гостиную — одну. Что-то было не так между мамой и папой, что-то невысказанное, но ощутимое. Мама никогда не спорила с папой открыто, тем более при мне, но в ее поведении — необычно короткой молитве за ужином, резких движениях рук, передававших тарелки, отсутствии привычных вопросов, понравилась ли нам еда, — чувствовался дух противоречия. Желая занять себя до возвращения папы, я просмотрела данные, которые мы с ним собрали, и стала готовиться к следующему опыту, призванному проверить еще одну теорию Ньютона. Чтобы измерить влияние трения на движение одинаковых по размеру шариков, я попросила Юргена приготовить мне три деревянные планки разной степени шероховатости.

Я вспомнила папино замечание, когда я предложила провести этот эксперимент:

— Мица, ты сама как движущийся предмет из ньютоновского исследования. Ты неутомима и способна сохранять скорость всю жизнь, если на тебя не действует внешняя сила. Надеюсь, никакие внешние силы на твою скорость никогда не повлияют.

Смешной папа.

Я строила скаты из разных деревянных планок и лишь краешком сознания отмечала какие-то царапающие слух посторонние голоса. Должно быть, служанки опять ссорятся: такие перепалки возникали между ними почти каждый день, когда заканчивался перерыв на обед и пора было приниматься за уборку. Голоса откуда-то со стороны кухни доносились все громче. Что там такое? Я никогда не слышала, чтобы Даниэла с Адрияной говорили так громко, так непочтительно. Да и мама никогда не выходила из себя на кухне. Она была очень сдержанна в выражениях, но при этом неизменно тверда. Охваченная любопытством, я напрягла слух, но смысла разговора уловить не могла.

Мне захотелось разузнать, в чем дело. Я не пошла к кухне через парадный вход, а прокралась по коридору для слуг. Здесь полы были из простого грубого дерева и не блестели, а на стенах не было картин, как во всем остальном доме. В той части, где жили мы, полы были отполированы до блеска и устланы турецкими коврами, а стены были увешаны натюрмортами с фруктами и портретами каких-то незнакомых людей. Папа всегда говорил: он хочет, чтобы наш дом был не хуже любого в восхваляемом всеми Берлине.

Меня здесь никто не ожидал увидеть. Стараясь ступать осторожно (что было не так-то легко в моих тяжелых ботинках), я прислушалась и поняла: это голоса не Даниэлы и Адрияны. Это были голоса мамы и папы.

Никогда раньше я не слышала, чтобы мама с папой ссорились. Мягкая и покорная везде, кроме кухни (да и там лишь молчаливо непреклонная), мама в папином присутствии все больше помалкивала. Что же случилось такое ужасное, что вынудило маму повысить голос?

Подойдя ближе к кухонной двери, я услышала свое имя.

— Не внушай ребенку ложных надежд, Милош. Ей всего семь лет. Ты слишком много времени проводишь с ней, поощряешь ее фантазии и чтение, — умоляющим голосом говорила мама. — Она — нежная душа, ей нужна наша защита. Мы должны готовить ее к тому будущему, которое ее ждет. Здесь, дома.

— Мои надежды на Мицу имеют под собой основания. Сколько бы времени я с ней ни проводил, этого никогда не будет слишком много. Скорее уж слишком мало. Надо ли повторять то, что сказала мне сегодня госпожа Станоевич? О том, что у Мицы блестящие способности? Что она гений в математике и естественных науках? Что она с легкостью осваивает иностранные языки? Надо ли повторять то, о чем я давно догадывался?

Папин голос звучал твердо.

К моему удивлению, мама не уступала:

— Милош, она же девочка. Какой прок учить ее немецкому и математике? Ставить с ней научные опыты? Ее место дома. И ее дом будет здесь: ни замужества, ни детей ей не видать из-за ее ноги. Правительство и то понимает. Девочек даже не берут в школу выше начальной.

— Для обычных девочек все это, может быть, и верно. Но не для такой, как Мица.

— Что значит — «такой, как Мица»?

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Мама замолчала. Я думала, она сдалась, но она заговорила снова:

— Ты имеешь в виду ее уродство?

Мама словно выплюнула это слово.

Я отшатнулась. Неужели мама правда назвала мою ногу уродством? Она ведь всегда говорила мне, что я красивая, что моя хромота почти незаметна. Что никто не станет обращать внимание на разную длину ног. Я всегда понимала, что это не совсем так: не могла же я всю жизнь закрывать глаза на бесцеремонные взгляды незнакомцев и дразнилки соучеников, — но уродство?..

В голосе отца зазвенела ярость.

— Не смей называть ее ногу уродством! Это дар, если уж на то пошло. С такой ногой ее никто замуж не возьмет. Это даст ей возможность развивать таланты, которыми одарил ее Бог. Ее нога — знак того, что она предназначена для лучшей, более яркой судьбы, чем банальное замужество.

— Знак? Божий дар? Милош! Бог хочет, чтобы мы оберегали ее в этом доме. Мы должны настраивать ее на трезвые ожидания, чтобы ложные надежды не сломили ее дух.

Мама умолкла на мгновение, и папа тут же воспользовался этой паузой:

— Я хочу, чтобы Мица была сильной. Я хочу, чтобы она равнодушно проходила мимо любых клипани[3], которые вздумают насмехаться над ее ногой, чтобы она была уверена, что ее ум — редкий дар, которым наделил ее Бог.

Я словно впервые увидела себя со стороны. Мама с папой смотрели на меня так же, как родители из «Поющего лягушонка» на свою дочь. Я слышала, как они говорят о моем уме, но сильнее всего было чувство, что они меня стыдятся. Хотят спрятать меня, хотят, чтобы я нигде не показывалась, кроме классной комнаты и нашего дома. Считают, что я не гожусь даже для замужества, а уж о замужестве-то могла мечтать любая крестьянская девушка, даже самая глупая.

Мама ничего не ответила. Такое долгое молчание означало, что она вернулась к привычной покорности. Папа заговорил снова, уже спокойнее:

— Мы дадим ей образование, достойное ее пытливого ума. А я воспитаю в ней железную волю и