Дорога в 1000 ли - Станислав Петрович Федотов Страница 10

не один год собирала сведения о нём по крупицам – от китайских крестьян, привозивших на продажу мясо, овощи и фрукты, от своих купцов, ездивших в Маньчжурию, от завербованных агентов и даже от пленных хунхузов. Имелись в этом плане и доли Саяпиных – Кузьмы и Фёдора, а также Григория Шлыка. План был начерчен землемером из городской управы, на нём хорошо были прорисованы прибрежные земли – фанзы, кумирни, торговые лавки Большого и Малого Сахалянов, что напротив Благовещенска, а также мелкие поселения цунь и даже отдельные цзунцзу[7] – дворы, постройки – ниже по течению вплоть до окружного городка Айгуна. Но, чем глубже в маньчжурские сопки – на юг и запад, тем карта становилась менее подробной: не хватало данных.

– Идём скрытно, – вполголоса говорил Фёдор, водя по плану узловатым указательным пальцем. – Эти тропы проверенные. Общее направление на Мэрген, дальше – на Цицикар. Будет много ручьёв и рек, с переправой решаем на месте. Сами ни во что не ввязываемся, наша главная задача – разведка. Оружие держать наготове: возможны нападения боксёров и хунхузов. Поэтому впереди, сажён за двести, пойдёт тройка дозорных, смена каждые два часа. Списки троек у старших. Привалы через каждые двадцать-тридцать вёрст. Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда с богом!

Ехали гуськом – где-то шагом, где-то лёгкой рысью; впереди колонны помощник командира подхорунжий Прохор Трофимов, замыкал движение Фёдор. Иван с Илькой были где-то в середине.

Мерный перестук копыт, покачивание в седле располагали к размышлениям и воспоминаниям. Фёдору припомнилось, сколько раз они с отцом и дядей Гриней Шлыком бок о бок ходили в походы против хунхузов. Пожалуй, не меньше сотни. Первые годы после войны, когда побили англичан и французов и начали застраиваться станицы по-вдоль Амура – отец сказывал, тогда ещё генерал-губернатор граф Муравьёв-Амурский в гости заглянул к первопоселенцам Благовещенска, – то время было тихое, спокойное. Может быть, потому что хунхузам грабить было нечего. Вот когда обжились, нарастили на кости мясцо да сало, тогда и хунхузы пожаловали. И он, Фёдор, уже подрос, лет шестнадцать или семнадцать стукнуло перед первым походом – в служилые не зачислен, а первых бандитов в могилку уже уложил. Правда, и сам ранен был. Как тогда Аринка за него слезьми заливалась, дядя Гриня грозился вожжами урезонить, ежели не перестанет…

Фёдор вздохнул: где они, те времена? Дядя Гриня уже десяток лет на городском кладбище, кстати, вернёмся – надобно могилку поправить, отец без него тоскует, и мамани пятнадцать лет как нет, от лихоманки сгорела, и бабушка Таня еле ходит…

Эх, время-времечко, куды ж ты торопишься?!

7

Таёжная тропа в обход Большого Сахаляна вывела к мелкосопочным отрогам Малого Хингана. Скорость скрытного передвижения была невелика – не больше семи-восьми вёрст в час, зато никаких нежелательных встреч до первого привала не случилось. Редкие поселения по пути осторожно осматривались дозорными – опасности для отряда они не представляли. Это были цзунцзу – крестьянские хозяйства, похожие на казачьи хутора: обычно несколько жилых фанз в окружении заво́дней-сараюшек и хлевов для домашних птиц и животных, главным образом свиней, овец и коз. Тягловые – волы и лошади – имелись далеко не у всех: небольшие поля гаоляна, сои и пшеницы обрабатывались вручную, как и огороды.

Совсем как у нас, подумал Иван, услышав очередной доклад дозорных о китайских хуторах. Отец с Трофимовым поменялся местами, и Иван перебрался к нему поближе. В Китае он был впервые, поэтому всё было внове. Он ехал, чуть приотстав, за отцом и внимательно вникал во все тонкости командования полусотней – не сомневался, что пройдёт какое-то время, и он тоже пойдёт по пути казачьего офицера. Да, впрочем, уже пошёл! Как дед Кузьма, закончивший службу подъесаулом, как сотник отец, как второй дед Григорий Шлык, маманин тятя, подхорунжий, погибший десять лет назад от пули хунхуза.

Иван вспомнил, как убивалась бабушка Татьяна над телом мужа, с которым прожила душа в душу аж тридцать лет, и поёжился: это ж надо – любить целых тридцать лет! И тут же усмехнулся: а чему ты удивляешься? Вон дед Кузьма бабушку Любу тоже любил-жалел, правда, помене годков, но дед не стал вдругорядь жениться, хоть и мог. Опосля Любы ему никто не нужон был, всю остатнюю душу на сына положил, а дале на внуков – на него, Ивана, и на Еленку, сеструху младшую. Внуков могло быть и поболе, да брат Петрик утонул в девять лет, а ещё три сестры умерли совсем во младенчестве.

Стой-постой, а как будет у него и Цзинь?! И кровь бросилась Ивану в лицо, ажно жарко стало от стыда: как же случилось, что за всеми хлопотами-сборами в поход, за переживаниями из-за невыплаканных слёз мамани мысли о Цзинь как-то незаметно уползли – то ли вглубь, то ли в сторону?! Не пропали, не стёрлись, а именно уползли, будто и не были главными всего-то пару дней назад. А вдруг и верно сказала Цзинь, и они больше не увидятся никогда? Вдруг его, Ивана, убьют, или, хуже того, семейство Ванов вернётся в Китай, пока он в походе, и останется молодой казак один-одинёшенек на всём белом свете…

Иван совсем было затосковал, но тут они вышли к сопкам, дозорные отыскали подходящий запа́док под скалой, и командир приказал обустроить привал для обеда. А Ивану выдал большой бинокль и послал его в паре с Илькой Паршиным на голую вершину сопки для кругового обзора. Крепко-накрепко наказал:

– Оттуда дорога на Айгун и Даянши должна быть видна. Последите за ней. Обо всём подозрительном немедленно докладывайте. И не вздумайте спать! Я проверю. И ежели что, дам такой мурцовки!

– Слушаюсь, господин сотник! – браво ответил Иван, а Илька повторил за ним, ещё и выпятив грудь колесом.

Фёдор ткнул Ильку кулаком, чтоб не придуривался, а на Ивана посмотрел подозрительно – не шуткует ли сын, но тот вёл себя, как полагается рядовому казаку перед начальством, и отец успокоился. Подумал: всё ж таки добрый казачок растёт – дюжой, не болтомоха, хотя за словом в загашник не лезет. Махнул рукой: марш-марш, казаки!

Иван с Илькой устроились на гольце, осмотрелись, выбрали позицию среди камней побольше, чтоб со стороны не было видно, пожевали всухомятку алябушек[8], посожалев, что чая-сливана[9]нет – запить лепёшку нечем, и занялись делом. Один смотрел в бинокль и говорил, что заметил, другой записывал сказанное в тетрадку. И так по очереди.

Хотя записывать, по правде, было нечего. Хорошо видная в бинокль