Схватка (повести о чекистах) - Юзеф Янушевич Принцев Страница 60

— Да, хорошая, — подтвердил продавец и вдруг заговорил долго и не очень понятно, пытаясь что-то предложить Садовникову, но что именно — Николай Андреевич не мог уяснить.

Он испытывал чувство неловкости и даже некоторого беспокойства: неловкости оттого, что в конце концов не собирался он здесь ничего покупать, да и денег на покупку у него не хватило бы, даже если он решится потратить всю свою наличность. А беспокоился потому, что боялся влипнуть в какую-нибудь неприличную историю. Но лицо у парня было открытое, не подобострастное и не нахальное, говорил он рассудительно, спокойно.

Парень тем временем, приняв его молчание за согласие, покинул Садовникова, зашел за прилавок и скрылся за дверью, что вела в другое помещение. Николай Андреевич остался в зале один и уже подумывал, не уйти ли ему отсюда, пока парень не вернулся. Но уйти сейчас, когда в магазине никого не было, — это могло показаться подозрительным бегством, и Николай Андреевич, досадуя, что остается на месте, оставался на месте.

Через несколько минут продавец вернулся в зал, в руках у него была небольшая картина без рамки, прикрытая синтетической пленкой. Продавец протянул ему картину и, коверкая слова, сказал:

— Вы понимаете много. Это очень хороший художник. Русский.

Николай Андреевич недоверчиво взял картину, откинул пленку и вздрогнул: это был портрет молодой женщины, и художник, без сомнения, был русский. Более того, Садовников готов был поклясться, что он уже видел этот портрет раньше, даже знал автора.

— Федотов?! — удивился он.

Продавец кивнул в знак согласия.

Два года назад Садовников видел этот портрет в доме на улице Декабристов. Хозяйка квартиры говорила, что портрет достался ей по наследству, на нем изображена ее бабушка по материнской линии. Портрет экспонировался на выставке в Русском музее. И сейчас, стоя в магазине, Садовников машинально перевернул портрет: сзади на холсте был прикреплен бумажный ярлык с надписью: «Экспонат выставки в Русском музее 1938 года».

Без сомнения, это был тот же портрет, который он видел два года тому назад в Ленинграде.

— И это... этот портрет продается? — спросил он.

— Да, — подтвердил парень.

— Сколько стоит? — машинально спросил Садовников, хотя спрашивать было наивно.

Продавец назвал сумму в несколько тысяч крон, как того и следовало ожидать. Садовников отрицательно покачал головой, медля с возвратом портрета. Множество вопросов промелькнуло за эти считанные мгновения в его голове. Как здесь оказался портрет кисти Федотова? Неужели ленинградская владелица продала его за границу?

У Николая Андреевича были смутные познания в том, какие произведения искусства можно, а какие нельзя продавать за границу. Однако он догадывался, что картины Федотова в числе тех, которые являются национальным достоянием и вывозу за рубеж не подлежат.

— Откуда у вас эта картина... этот портрет? — спросил Садовников, чувствуя, что у него пересохло во рту.

Парню в клетчатом джемпере что-то не понравилось в вопросе Садовникова, он настойчиво потянул портрет к себе, почти выдернул его из рук Николая Андреевича, заговорил сердито и многословно, но из его речи Садовников понял разве лишь то, что его стыдили и говорили о его бедности. Продавец с портретом в руках ушел за стойку, сунул картину куда-то вниз, одновременно бросив недовольный взгляд на Садовникова. Потом ему и это укрытие показалось ненадежным; с портретом в руках он скрылся в двери, которая вела во внутреннее помещение. Николаю Андреевичу не осталось ничего другого, как уйти из лавки, пока хозяин отсутствует, чтобы не вступать в ненужный с ним разговор. Садовников заторопился к выходу — дверной колокольчик отозвался мелодичным звоном на его поспешное бегство.

На улице Николай Андреевич понял, что ему никуда больше не хочется идти, и вообще он испытывал чувство человека, которому испачкали новый костюм: и досада, и злость, и стыд одновременно. Нарядные уютные улочки города показались ему не просто чужими, а враждебными, и он, не останавливаясь больше возле витрин, направился в гостиницу.

Но теперь у него оказалась уйма свободного времени, и прежде чем идти ужинать, он решил посмотреть фильм, который крутили тут же, в гостинице, в небольшом зале. Фильм был американский, про вурдалака: нескончаемая тягомотина, в которой накидывали петли на шеи, убивали топором, душили, втыкали нож в грудь, так что текли потоки черно-красной крови. Смотреть такую картину Николаю Андреевичу казалось стыдным, и он ушел с половины сеанса. От всего этого вечера осталась досада, и Садовникову захотелось вернуться в Ленинград.

Ночью, проснувшись в номере, он лежал с открытыми глазами, созерцая на стене смутный прямоугольник литографии, на которой было изображено (он этого не различал сейчас, в темноте, но помнил до деталей) нечто амебообразное, с зелеными, красными и черными пузырьками. Мысль о портрете кисти Федотова, который он видел в лавке, не давала ему спать — он и проснулся от тяжелого беспокойства, которое подспудно нарастало в душе. Садовников вспомнил тот вечер, когда впервые, еще в Ленинграде, увидел портрет молодой женщины.

Вдвоем они пришли на квартиру к хозяйке отнюдь не из-за самого портрета. Спутник Николая Андреевича, восьмидесятилетний профессор Василий Васильевич Марков, высокий тощий старик с гривой седых волос, в потертом стареньком пальто — никто посторонний не сказал бы, что это известнейший математик, увенчанный всевозможными академическими и лауреатскими наградами, — был страстным собирателем русских медалей. Его коллекцию знали в нашей стране и за рубежом, но даже и в этой коллекции имелись лакуны, пустоты. Одной из таких лакун была медаль работы Федора Толстого по случаю какого-то исторического события — Николай Андреевич не запомнил, какого именно. С профессором Марковым его связывало недавнее знакомство, перешедшее в подобие дружбы на почве любви к русскому искусству, хотя и к различным периодам его: Маркова занимал девятнадцатый век, Садовникова — начало двадцатого.

Хозяйка квартиры, Тамара Яковлевна, жила одна. Была она дочерью известного русского архитектора, блокаду прожила в Ленинграде, и, хотя во время блокады многое из доставшегося ей в наследство исчезло безвозвратно, в ее квартире были и картины, и образцы медальерного искусства, представлявшие интерес и для Маркова, и для Садовникова.

Квартира поразила Садовникова опрятной бедностью. Лишь телевизор был новой марки, а на всем остальном лежала печать былого: старенький продавленный диван, два огромных мягких кресла, пыльно-серых, тоже продавленных, круглый стол посреди комнаты, покрытый тяжелой серо-коричневой скатертью с кистями, на которой были видны застарелые пятна. В комнате с высокими потолками не было особых украшений, если не считать нескольких картин и фотографий в темных рамочках, как это было принято развешивать