Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна Страница 43

И, наверное, еще раз поесть — еды, если быть аккуратными, хватит на пару дней, можем себе позволить. Гречка с тушенкой давным-давно провалились в какую-то яму в недрах желудка, и есть хочется страшно. Я мысленно перебираю припасы, соображая на ходу, что и как приготовить, чтобы было проще накормить Асю. Что бы такое сочинить, чтобы впихнуть в нее без сопротивления и возражений.

Из-за мыслей о еде я кругом вижу съедобное: чернику в россыпях мелких темно-розовых цветов со сладкой сердцевиной, колбу` (мимоходом нарвать пучок — в любом случае пригодится), щавель (ну не знаю, пока не надо). Несколько прямых стеблей саранок в венчиках длинных листьев и с поникшими, еще совершенно зелеными бутонами на макушках. Я замираю над ними, задумавшись. Всего одну взять не страшно. Бросить в суп, чтобы Асе было любопытно. Она не сможет отказаться.

Я руками разгребаю землю у основания ближайшего стебля, и висящие на тонких ножках бутоны качаются и кивают, кивают и качаются, словно мирятся со своей участью, но все же опечалены ею. Смотреть на них неприятно. Наконец я вытаскиваю из земли желтую чешуйчатую луковицу. Отломанный стебель летит в кусты. Вы же понимаете, неловко думаю я, это только чтобы заставить ее поесть, это единственный способ ее накормить, а ведь я должна ее кормить.

…Еще одну ветку, и хватит. Вот хорошая: толстая, длинная и такая сухая, что кора давно отвалилась, а древесина стала серебряной. Я повисаю на ней всем телом, и ветка обламывается со звуком выстрела. От вибрации она разламывается на части, и во все стороны летят аккуратные короткие полешки — вот спасибо, не придется возиться перед тем, как запихнуть ее в костер. Полешки глухо ударяются о соседний ствол и корни, и звук какой-то слишком долгий, слишком дальний и гулкий. Я не сразу понимаю, что ветка уже ни при чем. Может, дальний гром, уговариваю я себя, наверное, снова идет гроза, — а рокот все длится. Я различаю в нем отдельные удары и едва уловимую кошмарную подложку, ужасающий, обессиливающий сухой шорох. Как будто мир ссыпается в бездонную щель. Я слушаю рокот камнепада и понимаю: так и есть.

Я снова бегу. Аси нет на стоянке. Аси нет у речки, и мне хочется заплакать, хотя я и знала, что ее здесь не будет. (Как, наверное, знала в глубине души, что Аси не будет у того, самого первого ручья, у которого я должна была подобрать ее и вернуть к группе. ) Я перешагиваю ручей, спрыгиваю на берег; под сапогом что-то подается со стеклянным хрустом. Я отдергиваю ногу. Расколотое на кинжальные полоски зеркальце смотрит в небо. На секунду я наклоняюсь над ним, как будто ищу Асино отражение, но вижу только небо и себя, разбитую на части полосами пустоты, и, пока я смотрю, эти полосы становятся шире, поглощая остатки отражения. Я смаргиваю и снова бегу. Такой сегодня день: бежать, зная, что уже безнадежно опоздала.

Добравшись до курумника, я останавливаюсь, словно наткнулась на стену. В общем-то, так и есть. Самоубийство — снова лезть на эти камни. Ася не пошла бы сюда, она не дура… но она пошла, и лезть придется. Уже слишком поздно и в этом нет смысла, но я не могу не лезть. Я ступаю на первый камень. На второй. Качаясь над бездной, наполненной неведомым ядом, ползу к вырастающим из нее белым столбам, которые раньше были до неба, а теперь стали не больше человека. И центральный тоже. Вот что это был за звук: центральный столб обломился, уменьшился вдвое, и несколько его частей сахарно блестят свежими изломами на дальнем краю изумрудной лужайки, подернутой маревом, а где остальное — я не знаю, и от этого мне страшно, так страшно.

…Скалы и правда сложены из кварцита, гладкого, отполированного непогодой на старых гранях. Я стою между двумя ближайшими столбами. Из трещин в их поверхностях пробивается микропапоротник — каждый лист длиной в палец — и тут же крошечные кустики хризантем — жаль, зацветут нескоро. Я внимательно рассматриваю всю эту мелочь, потому что боюсь видеть большее. Я вспоминаю, как Ася, только что одолевшая кошмарный спуск в ущелье, тряслась и бормотала: здесь красиво, но мне здесь не нравится. И вот я стою между двух скал, как в воротах, и думаю: здесь красиво, но…

Но здесь некрасиво. Здесь грязно. Края лужайки замусорены. Прямо передо мной валяется изодранный тулуп — какая гадость, как можно было бросить его вот так, вот здесь… Дальше, в камнях, окружающих полянку, гниют какие-то тряпки. Камуфляжная куртка, кусок ватника, какое-то серое сукно — шинель? Настоящая помойка. Зачем они так, думаю, зачем…

…Кожаные ножны еще не разложились, но их сильно погрыз какой-то зверек с мелкими острыми зубами. Может, оголодавшая зимой ласка. Я вытаскиваю из-под склизких ошметков нож. Совершенно не разбираюсь в охотничьих ножах, то ли дело кухонные, — но этот, кажется, хорош. Лезвие красиво, как хищная птица или обточенный водой камень. Рукоятка из рога обглодана все теми же зубками, но по остаткам можно угадать сдержанный изгиб, дополняющий и усиливающий красоту лезвия.

Ни один охотник не выбросит такой нож. Я осторожно возвращаю его на место — стараюсь положить как было, поправляю куски кожи, прикрывая металл. Медленно выпрямляюсь. Слишком круглый и пестрый булыжник метрах в трех от меня — не булыжник, а остатки кожаной шапки с когда-то разноцветной кисточкой на макушке. Рядом — словно горсть крупного песка; песчинки слишком крупные и одинаковые, и, когда я моргаю, они складываются в узор. Ткань кисета — наверное, это был кисет — истлела, может, лет сто назад, вышивка бисером побурела и забилась грязью, но, раз увидев, я больше не могу не замечать ее. И не могу избавиться от мысли, что изящно изогнутая сухая ветка, выступающая над можжевеловым кустом, — не часть его, а остатки лука.

Наверное, два-три ружья здесь тоже найдутся, замаскированных колючим кустарником, проржавевших в бурую труху. Еще ножи. Узорные бляшки от поясов, перламутровые кружки` и яркие бусины, купленные у заезжих китайских купцов для украшения черных девичьих кос. Наконечники стрел… Археологам бы здесь понравилось, думаю я — та часть меня, которую не приходится прятать от людей. Археологам бы здесь понравилось, и мне — той мне, которая осталась в Аккае, той, которая никогда не была на охоте, — тоже.

Мне, существующей здесь-и-сейчас, плохо. Стоя в воротах среди когда-то любимых, а теперь брошенных и сгнивших вещей, я смотрю на лужайку вокруг центральной скалы и на два столба за ней — с обломанными, обглоданными непогодой верхушками. Мой взгляд становится последним толчком — раздается похожий на выстрел треск. От центрального столба откалывается еще один угловатый, снежно сверкающий на изломе кусок, тяжело валится на землю и с гулким рокотом катится вниз. Только теперь я понимаю, что дальние скалы стоят на краю расщелины — вся эта привольная поляна, у которой мы разбили лагерь, упирается не в стену, а обрывается в узкое, как порез, ущелье. В трещину, расколовшую основу мира. Я могу слышать рев воды на дне. Шорох мелких камешков, вытекающих из-под пальцев. Стон, от которого я в отчаянии закусываю кулак.

Я пробираюсь по живым камням, обходя лужайку по кругу. Ладони скользят от пота, дыхание превратилось в короткие всхлипы, но шагнуть на мягкую травку выше моих сил — от одной мысли о том, чтобы погрузиться в этот дрожащий воздух, я едва не теряю сознание. Что-то серо-коричневое мелькает под кустом барбариса — сейчас оттуда шумно взлетит испуганная птица. Застываю в парализующем ужасе, ожидая, что треск крыльев нарушит хлипкое равновесие. Но это всего лишь еще одна тряпка — кажется, флиска. Мох сдвигается под рукой, я чувствую металлический холод. Вытаскиваю из земли узорную пряжку, синего от окислов бронзового марала с дивными узорными рогами, — и аккуратно укладываю обратно, стараясь точно попасть в оставленную вмятину. Краем глаза вижу еще что-то, большое, блестящее, золотистое; камень подо мной качается, и я вцепляюсь в него пальцами, сдираю тонкий слой земли, впиваюсь в белый кварцит под ней, как в тонкую шкуру невиданного громадного коня. Я не собираюсь рассматривать это большое и блестящее, так похожее на замысловатый пуховик. Не хочу больше видеть свалку одежды, которая больше никого не согреет, оружия, которое больше никого не убьет, всех этих вещей, брошенных неведомо кем, надежд, оставленных неведомо кем.