Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев Страница 36

Ничего. Все придет к своему и здесь, в Хомякове. Завтра он повезет приговор в уезд. А с осени, когда снимут хлеб, начнет новое замерение и сведение земель бедняков в один клин. С осени, после покрова или на Михайлов день. Окрепнет и здесь Советская власть, вырастет партячейка...

И еще думал Иван, погоняя лошадь, о своем уже, потаенном, запрятанном на самое донышко неумолчно стучащего сердца. Там, в уезде, надо купить платок для Маруси... Чтобы с цветами, так сказала она, прыснув в кулачок. Маленькая, быстрая, с синими-синими глазами. Робеет перед ней Иван. Лишнего слова боится сказать. Молчит больше, как заедет в соседнюю деревню, остановится на таратайке у окна ее дома, попросит воды... Выпьет, плеснет остатки в пыль, фуражку пониже на лоб и дальше. А вслед тихий смешок... И что она смеется?

Еще толстовку отцу надо купить. Говорят, хорошие зимние толстовки появились в продаже в магазинах. Надо приодеть отца — уж очень он неухожен, поизносился одежкой. Пусть тоже порадуется...

Лошадь догнала человека — то ли странник, то ли сезонный работник. Котомка за спиной, палка в руке, вроде как прихрамывает. Поравнялся с ним. Закрыт подбородок воротником пиджака, поднятым высоко, фуражка с желтым козырьком надвинута низко на брови.

— Подвези, эй, дружок, — попросил он и ухватился рукой за крыло пролетки. Вскинул голову, и теперь под желтым козырьком Иван увидел перед собой рыжеватое лицо, крупные скулы, застывшие напряженно глаза.

Он приподнялся, освобождая место рядом, и тут же ахнул от пронизывающей боли в боку, под сердцем. Повалился грудью на передок пролетки и теперь увидел, как еще один человек появился на дороге: невысокий, длиннорукий. Этот ухватился за ремень. И еще двое вышли из кустов. Напрягая мускулы, Иван дернул вожжи, телом своим натянул их. Лошадь рванулась вперед, откинув в сторону длиннорукого. Загремела пролетка. И не видел уже, дергая из последних сил вожжи, как бегут следом и тот, с рыжим лицом, и низкий. Не видел, как остановились они в клубах пыли, как рыжий сплюнул, а низкий выхватил браунинг. Не услышал раздраженные слова:

— Не шуми! Наведешь милицию. Может, за поворотом они.

Не услышал Иван Демин. Темнота окутала его глаза. Он лег животом на дно пролетки, и эта ножевая рана под сердцем загорелась, как пламя. Он застонал, забился, как тогда, на белопольском фронте под копытами пролетающих над ним коней. Напуганная его хрипом лошадь мчала, вскидывая высоко голову. Так вскачь и внеслась она в деревню, остановилась возле дома, всхрапывая. Вышел отец Ивана с миской зерна для кур, удивился, увидев сына лежащим вверх спиной. Не выпивал сын, не имел привычки. А тут что же — или такой веселый сход получился в Хомякове? Он подошел к пролетке — красное пятно на пиджаке под левым боком заставило его выронить миску, — хлопая крыльями, полетели в разные стороны куры. А он метнулся к сыну, торопливо перевернул его, затряс. Иван открыл глаза, подбородок чуть двинулся, и голос был понижен до шепота:

— Вот, папка, и зарезали меня. Он сказал: «Подвези, дружок».

— Кто сказал, что ты мелешь, Ванюшка? — не услышал своего голоса отец.

— В фуражке, козырек желтый, лицо рыжее...

— Какой козырек, — снова потерянно шептал отец, ощупывая тело сына, тряся его и чувствуя с ужасом, как деревянеет уже оно. Упал, обнимая, и слезы хлынули на морщины лица, сделав его совсем-совсем мальчишеским.

4

На другой день в милицейском тарантасе, окутанном пылью, в деревню влетел начальник Шиндяковской волмилиции Хоромов со старшим милиционером Петей Карамелевым. Петя, совсем молоденький парнишка, в милицейской форме — белой рубахе, подпоясанной кожаным ремнем, в фуражке, с выпуклой эмблемой на тулье, в сапогах, на которые были приспущены хорошо отглаженные брюки, — первым выскочил на дорогу и, заводя лошадь к сельсовету, закричал тонко и грозно:

— Тиха-тиха...

Вывалившись из тарантаса, Хоромов мрачно отдал приказ Пете:

— Давай в первую очередь Павла Бухалова.

В маленькой комнатушке сельсовета он уселся за стол Волосникова, раскинув локти, вжав голову в плечи. Когда в сопровождении милиционера появился в доме Пашка Бухалов, он вытащил из кармана наган, положил на стол, на газеты, и потребовал:

— Ну, давай, Бухалов, выкладывай, как было дело?

Парень на этот раз был трезвый и встревоженный — в деревне уже знали, что кто-то ударил ножом землемера. Он оглядывался то на Петю, то на дверь, то на Хоромова. Но вот приосанился, ощетинился:

— А чего выкладывать?

Хоромов поднялся, подошел к нему, глазами буравя парня, пепеля и сжигая его. Потом погрозил пальцем:

— Только без дураков. Как на обмолоте: раз-два, раз-два. О вчерашнем вечере — где ты был да что делал? Сначала при толпе нападение на государственного советского человека, на Демина-землемера. Дескать, в хрюкалку... Точно все это известно. А потом пропал. Куда ушел? — погрозил он снова пальцем. — Чистосердечно признаешься, скостят срок, может, — пообещал, садясь снова за стол, доставая бумагу. — Ну, так куда?

— Известно куда. Уходился в тот день с самогону и завалился спать сразу. До полуночи. А там пить захотелось, палило глотку, как свечой. Пошел, достал молока из колодца — попил и снова спать, только уже на повить. Ночь была уже...

— А может, на дороге ты молочко это попивал? Из канавки или ручейка. Есть на дороге ручеек, хоть и с лягушками да жуками, ну да по хмелю-то сошло бы.

Хоромов смотрел на парня, подсвистнул даже, негромко, как приятелю, сообщил:

— Ручеек под мостиком. А рядом кусты, орехи там собирают девки осенью. За кустом посидел, подремал с самогону. А тут и он, с рыжеватым лицом. Ну, поговорил, ножичек ему сунул в руку. Дескать, будет сыр да масло. Или там еще чего, — добавил он вкрадчиво и мягко.

Пашка упрямо помотал головой, зачем-то стал застегивать рубаху, с нерешительностью, точно спрашивал сам себя: а может, и верно сидел в кустах?

— Нет, дома спал, — повторил уже грубо, вытер черные спекшиеся губы, обернулся на Петю, как ища у него поддержки. Тот приподнял руку, того и гляди послышится: «Тиха-тиха».

— Мать с батей подтвердят. Сосед видел, Брюквин Антон Васильевич. Ты спроси его.

— Я спрошу, — ответил Хоромов, — а ты разговаривай повежливей, ветютя ты этакая. Я мало что начальник волостной милиции. Я в Самаре был при штабе, на Онежском фронте служил