Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна Страница 3

— Группа с семнадцатого, на десять дней… погоди, мы их только сегодня спустили, а он уже прибежал? Ладно… У меня здесь всем мерина записаны, так? — спросила она, и Костя закивал.  — Тринадцать человек — е-мое, вы тринадцать туристов запомнить не можете? — плюс вас трое… Или двое? Может, вы без повара ходили? Группа небольшая…

— Без повара мы бы запомнили, — с усмешкой ответил Генчик, — такое не забудешь.

— Точно, Катерина поваром ходила, — обрадовался Костя, — вон она в конце записана, теперь вспомнил. Надо же, из головы вылетело.

— Так, две семьи, это подружки три, помню, так… Анастасия Васнецова. Вот же она, вы чего мне голову морочите?!

— Так ты скажи уже, на ком она ехала, мы тебе сразу вспомним.

— Атос, Арамис, Тамерлан… Что?!

Аркадьевна в бешенстве отшвырнула список. Санька прищурился на неразборчивые строчки: имя туриста — кличка коня, фигурные скобки, объединяющие семьи и компании, одна кличка густо зачеркнута и рядом вписана другая, там знак вопроса — а, это Че, он шустрый, сомневалась, что справится. Санька еще не успел понять, что именно прочитал, а пол вдруг плавно ушел из-под ног, как тогда, во время землетрясения, уходила земля, как уходила из-под него конская спина

(бешеная тьма летит в лицо ничего кроме тьмы ничего больше не важно никаких напрягов восторг ужас

освобождение)

— Вы что мне тут понаписали?! — как сквозь вату донесся крик Аркадьевны. Она трясла исписанной ее собственным размашистым почерком бумажкой, очки съехали к кончику носа.  — Что вы мне понаписали?! Какой Суйла?! Какой Караш?! Их обоих уже пять лет как съели!

Откуда я все это знаю? Санька рассказал, а детали я додумала. К тому времени я уже могла вникать в детали.

2

Все белые кони на самом деле — светло-серые. Заезжие скупщики их не берут, говорят, у них мясо в белых пятнах. Из первой рюмки обязательно надо немного налить в костер. Асе нравится грызть горькую изнанку апельсиновых корок. Она этого стесняется.

Все из-за Генки и его дурных ночных скачек. Начало я пропустила за мытьем посуды и, только когда выключила кран, услышала глухой топот копыт. Я стояла с мокрыми руками в тусклом пятне электричества под опустевшим навесом и понимала: что-то происходит в ознобной темноте за его пределами. Первым делом подумала: случилась беда.

У забора торчали туристы, и я подошла узнать, в чем дело. Топот затих; люди стыли молчаливыми напряженными тенями. Я почувствовала смутную дрожь земли. Услышала дробный рокот, далекий злой крик. Потом кто-то заорал матом, совсем уже жутким, но знакомым голосом, и тут до меня дошло.

…Генка наслаждался выжатой с четвертого захода победой, может, минуту. Никто не успел понять, что Саньки нет слишком долго, никто и забеспокоиться не успел, как прибежал Бобик — пустой — и встал рядом с Чалком, тяжело отфыркиваясь. Тут, конечно, все засуетились: искать, спасать, — но, пока договаривались и считали фонарики, Генка ускакал наверх поперек поляны и вскоре вернулся с Санькой за спиной. Вид у того был обалделый и какой-то блаженный.

Зря я при всех спросила, как Генка так быстро его нашел. Могла бы догадаться и промолчать. Но и его никто за язык не тянул говорить, что просто увидел, куда Саньку понесло, да понадеялся, что вывернет…

В общем, скачки Генка продул; он в этом не признался, да и не до выигрыша всем было, но Генка знал, и Санька знал, и все урочище, все пять домов знали уже назавтра. Генку заело. Он разочаровался в Чалке и бросился обучать своего серого трехлетку, который до сих пор ходил с молодняком, ни разу не седланный. В поход его взял заводным, чтобы пообмялся и не отвыкал от рук.

И серый неделю возил овощи, а когда доели последние картошины, я уломала Генку повесить на него кухню. Не всю: Генка возмущенно отверг мои мелкие прибамбасы и приспособы, поварешки, посудки, дощечки; сказал: заебет брякать. Но главное, огромные тяжелые котлы, от которых даже сильные кони неуклюже покачивались и оступались, все-таки забрал. Только идея оказалась плохой: раздутые котлами арчимаки пугали серого; он шарахался, норовил то отпрыгнуть в сторону, то понести, совсем задергал Чалка и довел Генку до белого каления.

Так и получилось, что накануне дня, когда Панночка появился в «Кайчи», я спускалась налегке, а Генка был связан по рукам и ногам. Должно было быть наоборот: повар — тяжелый и неповоротливый, конюх — верткий и быстрый. Генка бы, может, справился. Я не смогла.

Сядем на попы и скатимся до самой базы, говорили мы туристам накануне, — но до скачка, основного спуска, остается еще полчаса ходу вдоль подножия Багатажа, через густой вытянутый кедрач пополам с пихтой. Уже пошли первые березы, жимолости стало меньше, цветы почти исчезли — так, россыпь оранжевых лепестков жарков на тропе, багровые коробочки пионов. Зудит от подступающей жары шрам — тонкая белая полоска от локтя до косточки на запястье. Здесь уже душной зеленой подушкой валится на склоны середина лета.

…Часа через три я сдеру с себя раскаленные сапоги, встану босыми ногами на чисто выметенные кедровые спилы под навесом. Вымою руки теплой водой из крана. Скрещу пальцы: «Что там нового снаружи?» — «Все та же херня».  — «Понятно». Конюхи списываются со своими в деревне, сбиваются в кучку у дальнего конца стола, склоняют головы над сообщениями в чьем-то ватсапе. Такие зычные недавно, переговариваются глухо и торопливо. «Еще в марте… только сейчас привезли».  — «Говорят, с пустыми руками…» — «Ты его знал?» — «Он с моей сеструхой одноклассник».  — «Вот сезон доработаю и пойду».  — «Да ну…» — «Серьезно, пойду». Они налезают на экран широкими плечами и поворачивают к чужаку настороженные, злые, опустевшие лица. Я тоже чужак, но я свой чужак. Мне могут рассказать — потом, каждый по отдельности. Не уверена, что я этого хочу.

«Под пихтовым конвоем, под кедровой охраной вниз да вниз — на три дня…» А, к черту. Теплая комната, сухая кровать, тяжелые тазики с горячей водой, запахи распаренного пихтового веника и шампуня. Чистые джинсы, свежий хлеб. Свежие лица. Смесь эйфории и тоски. Горы стоят где-то внутри, под сводом затылка…

Мы спускаемся, и, возбужденные, как обычно к дому, кони шагают бодро и сосредоточенно — только хлюпает под ногами размытая недавними дождями земля.

— Стоой! — протяжно кричат сзади.

Я оглядываюсь. Замыкающий группу Генка пытается развернуться, но серый жеребчик, зараженный возбуждением старших коней, совсем ошалел — то лезет вперед, то приседает на задние, натягивая чомбур так, что едва не сдергивает с Чалка седло вместе с Генкой. Да и чалый уже психует и вертится на месте, порываясь идти дальше. Я мелкой трусцой возвращаюсь вдоль группы к конюху. Сзади громко шуршит трава — подъезжает Костя.

— Как ее, на Суйле, пришибленная такая, Ася? Что-то отстала сильно, — говорит Генка.  — Трр, стой! — рявкает он на Чалка, озверело затягивая повод.

— Давно? — спрашивает Костя.

— Минут пять уже. Сказала, плащ перевязать надо, на ходу не получается.

— Чего не подождал?

Генка раздраженно поводит плечом. Мы с Костей молча смотрим на нервное кружение коней. Перегнувшись в седле, одной рукой Генка удерживает чалого на месте, другой, ухватившись за чомбур, отводит назад налезающего на кусты серого. Лицо у него красное, потное и злое.

Пять минут, а может, и все десять: вряд ли Генка спохватился быстро. Значит… ну, скорее всего, это значит, что, привязывая плащ к седлу, Ася его уронила и спешилась, чтобы подобрать. Сесть обратно, конечно, Суйла не дал — не заставишь коня стоять на месте, когда остальные уходят. На ходу она залезть не может — никто из туристов не может. Она вставляет ногу в стремя — конь идет вперед, она прыгает за ним на одной ноге, не может оттолкнуться, выдергивает ногу… И так — сколько угодно раз. Да и ладно бы, можно догнать группу пешком, с конем в поводу, но…