Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев Страница 2

Припомнился высокий человек с седеющими висками, агроном Фомичев. Сидел в конторе за столом, на котором горой связки книг, и тер синие, как у утопленника, щеки ладонями, сдерживая слезы. Не говорил, а шептал бессвязно:

— Колька картошку чистил... Упал без слова. Жена сначала ранена была в спину. Очнулась от боли, не в себе, криком стала просить, чтоб ее этот изверг пристрелил.... Пристрелил... одной рукой... Потом портного... За меня портного принял. В очках тоже был он... Лежал у дивана, а из-под ног лужа крови... Прибежал я с завода на выстрелы. А он исчез уже... Только девица на диване. Наниматься пришла в совхоз, она и поведала все.

И шепотом, также свистящим, умоляюще глядя сквозь запыленные стекла очков:

— Найдите его, товарищ агент... Найдите... и мне для приговора... Найдите...

Костя не ответил ему на это, а только спросил:

— Куда мог сбежать Симка?

Агроном как-то сразу стих, снял очки, протер:

— Говорят, возле усадьбы Мышкова видели человека в черном. Может, это и есть он...

Фомичев проводил его до околицы, показал дорогу к усадьбе Мышковых. И едва Костя отъехал, за пригорком, вдали, заметил сизый дымок сушилки...

Теперь Костя вспомнил, как он повернул к сушилке, вошел в нее осторожно, с оружием наготове, и обнаружил старика-нищего возле горящих в топке дров. Большая голова под драным малахаем, лицо в пенной бороде. На нем подпоясанный красным брючным гашником армяк, сапоги. На костлявой груди под армяком словно прирос тяжелый серебряный крест. Как не сняли с него этот дорогой крест на дорогах, полных бандитского и уголовного сброда? Цедил сквозь зубы о том, что ноют у него ноги в валяных сапогах, намокающих часто, что много бродит по монастырям да церквам, по ярмонкам да гульбищам за куском хлеба, за глотком воды. И что продувает его сквозь армяк, и шапка, с какого-то старца, изношенная, не греет. А еще, что из голодного он края, из соленых степей, зовут дедом Федотом. Добро будто бы сгорело в огне, подался сюда к родичам, а родичи рассыпались в такое смутное время по разным сторонам, не сыщешь. И один путь у старика — на вечный покой.

Слушал старика, и, наконец, стала рождаться тревога. Чутьем уловил, что он не один был здесь. Чутье это пришло к нему за годы работы в угрозыске, там, в притонах и «шалманах», среди шпаны толкучего рынка, на допросах.

Нет, старик ничем не выдал того, другого человека. Лениво жевал хлеб, шаркал ногами. И следов не было: окурков ли, подошвы сапога, обрывка бумаги, клочка материи. Но что-то заставляло думать, подозревать. И он спросил:

— А где тот, что с тобой сидел, дедка? Ну, грелся около печки?

— В дверь ушел, — равнодушно ответил старик. — Вдруг встал и шмыг на улицу. А вскорести и ты подъехал. Новый человек. Ну, мне и хорошо. Все не один, поговорить есть с кем.

И все клонил голову, прятал лицо. Костя сказал, пытаясь углядеть под космами бровей слезящиеся льдинки его глаз:

— Он был в черном френче?

— Похоже что...

— А на ногах желтые ботинки?

Старик тут поднял голову, усмехнулся и сразу же погасил усмешку, даже закрыл рот ладонью, точно стыдливая девица:

— Все знаешь, а спрашиваешь... Только не видал я ботинок... Не гляжу, кто в чем ходит по этой грешной земле...

— Под носом у тебя были эти ботинки, а не видел?

Костя едва не дернул от злости старика за его скукоженный армяк, но, опомнившись, выскочил на улицу и вот тут, наконец-то, разглядел огромные, как у медведя, следы на жидком месиве весенней грязи. Они вели по тропе в лес... Вскочив в седло, погнал лошадь, настегивая подобранным хлыстом, так что до сих пор не отойдет животное: ноги подрагивают и бока еще дымятся, а в уголках губ стынет пена с розовыми хлопьями.

— Не сердись, — пригнулся к седеющей гриве. — Только больно крупный громила ушел...

Стрелка совсем осмелела, слыша в голосе доброту, и, как слепая, медленно понесла ноги через тропу к кочкам, обросшим мхом, потянула к ним разбухшую от жил шею. Он дернул поводок, и лошадь послушно, в размет принялась раскидывать копыта.

3

Старик сидел все на том же месте у печи. Он оглянулся на вошедшего, спросил нехотя:

— Догнал?

— Нет, ушел за реку...

— Слышал я выстрел, — так же нехотя, но уже с облегчением в голосе, продолжал старик. — Ну, думаю, одним меньше в этом мире, другим больше в том, лучшем.

Костя подсел рядом на кучу битого кирпича и искоса глянул на старика. Борода его, пегая от седины, поблескивала, будто тлела в жару печи, глаза все так же были прикрыты веками. Казалось, старик засыпал, но вот качнулся вперед, сказал еще:

— Больно легко, поди-тка, от пули помереть.

Костя не ответил. Он подумал вдруг с отвращением, что совсем недавно на этих же кирпичах сидел Симка Будынин — так же смотрел в огонь, как и старик, ловил ладонями языки пламени... Один он появился или же с бандой Осы?

С девятнадцатого года гуляет эта банда, с июльской ночи, когда дезертиры — сыновья заводчиков и кулаков — разгромили в селе Игумнове сельсовет, забили насмерть пятерых красноармейцев из отряда, присланного за хлебом и картошкой для голодающих революционной России. Едва появились в волости части особого назначения с пулеметами, как рассыпалась банда, а частью ушла в соседнюю губернию.

К осени двадцатого года снова объявилась во время польской войны. Опять двинулась по деревням и селам, убивая советских работников, кооператоров, освещая себе путь факелами горящих изб и школ. Той же осенью задумал Оса связаться с Савинковым и украинскими бандами. Это чтобы действовать сообща. Направил к нему одного из своих сообщников, грамотея, бывшего писаря Никульской волостной управы Григория Солонцева. Пьяница Солонцев подвел. Достал самогону на деньги, которые дали ему на дорогу, в пристанционном отхожем месте затеял драку с пьяными тоже субъектами. С разбитым носом, в злобе великой стал грозить мужикам. Кто-то сообщил в милицию. Здесь отрезвевший сразу Солонцев без ломанья и отнекивания выложил все о себе. Посланные в лес части особого назначения снова растрепали банду. Больше сотни дезертиров сдалось в