Ольга Михайлова - Мораль святого Игнатия Страница 13

Гораций де Шалон в изумлении почесал за ухом и развёл руками. Он, конечно, француз, но у него были два учителя фехтования, объяснил он, испанец Рибейра и немец Конрад Пфальц, но последний как будто учился во Франции, хотя… он кажется, был членом немецкого братства святого Марка.

— А покажите эту разницу школ, отец Аврелий, — попросил Франсуа де Мирель, смотревший на педагога как на божество.

Отцы-иезуиты переглянулись.

До этого отец Аврелий избегал Горация с Даниэлем, впрочем, не только и не столько их, сколько всех коллег, всё время отдавал детям, а ночами уединялся в своей комнате. Порой, как было замечено надзирателем отцом Джулианом, Сильвани исчезал из коллегии, но сведения эти, переданные ректору, никакого впечатления на последнего не произвели. Отец де Кандаль заметил лишь, что он осведомлён о делах отца Сильвани и не считает нужным вмешиваться. При этом было отмечено, что возвращается в коллегию отец Аврелий ещё более мрачным, нежели был, покидая её.

И по-прежнему избегал любого общества.

Но теперь ситуация была для него безвыходной — повода отказаться не было. Отец Аврелий пожал плечами и сказал, что, если отец Гораций не против… «Правда, сам он не уверен, что воплощает итальянскую манеру фехтования в чистом виде». Отец Гораций заметил, что и он фехтует не очень-то по-французски…

Отцы скрестили шпаги. После обмена первыми штоссами Гораций, который и раньше не склонен был недооценивать противника, восхитился им в полной мере. Они были абсолютно равны и в силе, и в ловкости. При этом Гораций разгадывал хитрости отца Аврелия, концентрируясь на шпаге соперника и стараясь отключиться от лекции, которую тот методично продолжал читать своим питомцам.

— Подвижность кисти руки — необходимое условие фехтования. При защитах надо стараться заставить шпагу противника лечь в положение терца. Ударов во французской школе больше, чем в итальянской, и они делятся на простые и сложные. К первым принадлежат фланконада, это боковое нападение под руку противника. Сложные удары состоят в обманах, сиречь, в демонстрации намерения нанести один удар и нанесении другого, например, поворот направо и удар вперед, батман — удар по шпаге и укол вслед. Чтобы вывести шпагу противника из линии прямого удара, делается прием ангаже, состоящий в переносе своего клинка под клинком противника и приложении своей сильной части шпаги к его слабой. Для нанесения прямого удара делается дегаже — перенос своего клинка на другую сторону клинка противника и затем удар. — Отец Аврелий добросовестно демонстрировал сказанное, — при этом надо быть все время в мере, сиречь, не сдвигая с места левой ноги, колоть противника. Притом, чтобы отбить удар после нападения, французу надо встать в ангард, итальянцы же отбивают и до этого — и имеют в этом преимущество перед французами.

Однако, доказать это преимущество на деле ему не удалось, отец Гораций разгадал хитрый трюк отца Аврелия, и вызвал восторженные аплодисменты Ворона. При этом сам де Шалон не мог не наградить своего противника взглядом, в котором читалось неподдельное восхищение. Не на учебной площадке, но в настоящем поединке этот мужчина был бы непобедим. Отец Аврелий ничем не дал понять, что заметил восхищение соперника, лишь губы его чуть смягчились легкой улыбкой.

Он поклонился товарищу по ордену.

— Так победила Франция или Италия? — с улыбкой спросил появившийся из-за дерева отец Дюран.

Он подошёл вместе с Потье и Дофином, давно наблюдал за поединком, и тоже был восхищен мастерством собрата.

— Ты-то хоть, я надеюсь, за Францию? — смеясь, спросил его де Шалон.

— Это еще почему? — с недоумением вопросил Даниэль, — Мой отец француз, но мать итальянка. Я над схваткой.

Оказалось, что у отца Аврелия, наоборот, француженкой была мать, а отец — итальянец. «Вечная судьба полукровок — нигде не свои». С этим не согласился отец Гораций. «Напротив, мы одарены удвоенным пониманием двух народов». «Мсье Орас тоже итальянец по матери?», в голосе отца Аврелия промелькнула тень недоумения. «Нет, его отец был родом из Нормандии, а мадам де Шалон — немка из Эльзаса» Тот понимающе кивнул. Да, его собрат явно был человек севера.

— Важно тщательно отсеять данное тебе и выбрать лучшее, — с улыбкой заметил де Шалон, — как француз, я предпочитаю пиву вино, но, как немец, склонен к философии, как француз, люблю нашу кухню и портных, но лошадей и сапоги куплю в Германии….

Дюран заметил, что отец Аврелий, чуть наклонив голову, внимательно рассматривает Гастона Потье, и по уходе с корта Сильвани тихо спросил у него фамилию юноши. Названная отцом Даниелем, она, видимо, ничего не сказала Сильвани.

Однако это чуть наметившееся потепление отношений прогрессировало весьма медленно. Отец Аврелий был замкнут и чем-то угнетён, но, если трудно проникнуть в душу ребёнка, то как раскрыть того, кто сам привык читать в душах? Даниэль и Гораций, не пытаясь сделать невозможное, старались по мере сил услужить собрату, избегая повода досаждать ему.

Филипп д'Этранж обожал историю. Музеи, предметы старины, монеты, геммы, позеленевшие бронзовые щиты, мечи и колчаны, старинные лампы и украшения, стародавние гравюры и ветхие книги завораживали его не меньше, чем рассказы о вампирах. Египетские пирамиды, погребённые под толщей земли города, аnnales pontificum имели в его глазах ни с чем несравнимую прелесть.

Но Потье, хоть и проявлял интерес к некоторым египетским находкам и читал изыскания отечественных историков, считал, что в истории есть немало страниц, которые были бы великолепны, будь они правдой. По его мнению, история была фрагментом фрагмента, ибо записывается ничтожная доля того, что было, а сохраняется ничтожная часть записанного. Сколько сломано перьев, сколько истрачено чернил, чтобы описать то, чего никогда не было!

Но Дофин полагал, раз всё уходит в историю, то история — это и есть всё. Однако в чём-то соглашался с дружком.

— Игнатий правильно говорил, что история ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков. Но ведь беда в том, что знание прошлого невозможно. Я прочёл тома исторических трудов о революции и понял только то, что подлинные механизмы, двигающие пружины истории, никогда никакому историку не постичь, хоть они одни и те же во все времена. Злоба, месть, зависть, ревность, гордыня, жадность и тщеславие движут людьми, творящими историю, но они не оставляют следов. Кто признается в мести из-за оскорблённого самолюбия, ревности к сопернику, зависти к более одарённому? На бумаге же для потомства записываются строки высокопарной лжи, цитируемой после глупцами. История народов — летопись человеческих глупостей и грехов и — происходящих из-за них бедствий. Но всё равно — как интересны иные мемуары!