Студенты в Москве. Быт. Нравы. Типы - Петр Константинович Иванов Страница 50

Однако первый год Сомов до Рождества кое-как пробился, а после Рождества получил урок за 10 руб. Всё-таки было на что опереться: десять рублей и бесплатная комитетская столовая.

«Лишь бы уверенность, что не сгонят с места и завтра можешь пообедать», – думал Сомов и прилежно готовился к экзамену. Он перешёл на второй курс с пятёрками и уехал на лето домой…

В конце августа Сомов поторопился в Москву, надеясь отыскать занятия пораньше. Теперь у него в кармане был только один рубль.

Оставив «багаж» на станции, Сомов прямо отправился в университет справиться, назначена ли ему стипендия. Но в канцелярии ничего не было известно.

– Рановато, ещё не съехались, – объяснил ему помощник секретаря, маленький юркий господинчик.

Тогда он пошёл искать в городе товарищей. Заходил в адресный стол, но найти никого не мог.

«И эти ещё не приехали, должно быть!» – с тоской подумал Сомов, чувствуя, что почва ускользает из-под его ног. В комитетской столовой не выдавали обед, и ему пришлось истратить в кухмистерской тридцать копеек.

До восьми часов вечера Сомов пробродил по городу, не зная, куда деваться и что делать. Устал страшно, нервы расходились. В перспективе была ночь и полное незнание, где провести её… К счастью, он вспомнил, что Курский вокзал не запирается всю ночь – ему кто-то говорил об этом. И он вспомнил ещё, что некоторые его товарищи из Петербурга ночевали там, когда проезжали через Москву. Он побрёл к Земляному валу. В огромном вокзале было тепло, много света и пассажиров. Сомов несколько развлёкся и успокоился. Скоро усталость взяла своё, и он заснул в одном из мягких кресел…

Сомов проснулся, почувствовав, что кто-то дёргает его за рукав. В зале было полутемно и никого уже не было. Перед ним стоял сторож и говорил:

– Барин, пожалуйте! Вокзал запирается…

– Какой вокзал? Почему запирается? – спросил Сомов, не сразу придя в себя.

– Всегда от трёх до пяти заперт вокзал. Пожалуйте!

– Я завтра утром еду, – сказал Сомов в отчаянии. – «Куда идти? – мелькнуло у него в голове, – не на улицу же? А тут было так тепло и хорошо. Неужели прогонят?»

Нельзя-с, пожалуйте! Нас бранить будут…

Сомов дал сторожу двугривенный и кое-как уломал его…

Утром он выпил стакан чая в буфете третьего класса и с новыми силами устремился в поиски за товарищами. Но опять бесцельно проходил весь день, истратив на обед двадцать пять копеек…

Наступил вечер, а затем ночь, а Сомов продолжал переходить с улицы на улицу в смутной надежде найти хоть какое-нибудь местечко, чтобы прилечь. Он уже мало что сознавал. Невыносимая усталость одолевала его. Казалось, что чудовищная махина города навалилась на плечи и давит лабиринтом своих улиц, темнотой и полным равнодушием огромного к ничтожному и слабому… Наконец он забрёл в Екатерининский парк и бессильно опустился на первую скамейку, лёг на ней. Но только что закрыл отяжелевшие веки, раздался чей-то окрик:

– Тут нельзя спать. Проваливай, пока в участок не забрали! – Сомов вскочил в испуге и побежал, сам не зная куда…

Он миновал Трубную площадь, поднялся вверх по бульварам, повернул направо на Тверскую. И всё шёл с отчаянием в сердце, ничего не думая. Вышел за Тверскую заставу, пошёл дальше, куда-то в поле… Здесь было совсем темно и никого не было. Он опустился на землю и почти сейчас же заснул…

Наутро Сомов узнал местность. Он спал на Ходынском поле за гипподромом… Новый, третий день прошёл так же, как предыдущие, с той только разницей, что денег хватило лишь на чёрный хлеб… Вечером он прямо отправился на Ходынку. Однако спать не мог: было страшно холодно. Тут впервые мелькнула мысль о самоубийстве. И в каком-то полубезумии Сомов схватился за эту мысль, как за якорь спасения. Целую ночь, бродя по Петровскому парку, он обдумывал, каким способом лучше убить себя…

Однако утром он несколько ободрился и опять потащился в канцелярию, где наконец встретил товарища, которому поведал о своих злоключениях Тот предложил пока устроиться у него. Сомов был спасён…

Скоро пришли и из университета утешительные известия: Сомову назначили стипендию в 11 руб. 50 коп. в месяц. Он повеселел. Даже в хорошую минуту начинал острить над своим «уличным» положением:

– Иду по площади и самый простой хлеб ем, из-за пазухи достаю и по кусочку в рот кладу. Прохожие думают, что шоколад кушаю…

Сомов нанял себе небольшую комнатку в Косом переулке. Комната была полутёмная, зато сухая и стоила всего семь рублей. Тут он «мило устроился», как рассказывал товарищам. Однако никого к себе не приглашал: в действительности комната была очень непрезентабельная…

Ходынское поле

Теперь жизнь его вошла в известную колею. Каждый день утром Сомов отправлялся в университет или чаще в Румянцевскую библиотеку, где читал книги по истории философии, с которой давно хотел познакомиться. Его очень занимали отвлечённые построения человеческой мысли. Они уносили его далеко от мира, где столько огорчений, забот, тоски. Сомов прекрасно чувствовал себя в надзвёздной сфере платоновских идей. Ему казалось даже, что он слышит музыку сфер, когда сидит в этой тихой и светлой зале, где словно разлита напряжённость мысли многих тысяч посетителей прежних и теперешних… Иногда он отрывался от книги и сидел просто так, улыбаясь и думая о чём-то высшем, чего ясно себе представить не мог. Но всё его существо преисполнялось тогда счастьем.

Да, он чувствовал себя счастливым в этом царстве мыслей…

Но в известное время дня маленький, ничтожный царёк приказывал спуститься на землю. Сомов шёл обедать в столовую. На улице действительность злобно и настойчиво напоминала о себе, грязью забиралась в продранные калоши и холодной склизкой массой касалась ноги, осенним туманом пронизывала насквозь ветхое пальто, мутила голодом разум… В столовой Сомов отогревался и побеждал своего злейшего врага хитростью: так как горячей пищи было недостаточно, он ел много хлеба и запивал его квасом. Потом снова летел назад в светлое царство… Вечером возвращался домой и, утомлённый продолжительностью пути и переживанием дня, засыпал быстро и крепко…

К этому времени университетской жизни Сомова относится его посещение студенческого кантовского кружка, где читались произведения знаменитого философа и рефераты, посвящённые его философии, где много спорили о категорическом императиве и субъективном идеализме, трактовали о Гегеле и Фихте[71], возвращаясь по временам обратно к Лейбницу[72] и Вольфу[73] и эпохе просвещения. Одним словом, затрагивались и иногда даже разрешались