Андрей Орлов - Харбинский экспресс-2. Интервенция Страница 45

Удивительное существо. Столько на его долю пришлось – а внешне не отразилось. И характер спокойный: ни криков, ни требований. Прямо сказать – кот диковиннейший. Павлу Романовичу прежде такие не попадались.

При этой мысли Павел Романович усмехнулся (несколько напряженно) и просунул руку под ткань, намереваясь погладить долготерпеливого Зигмунда. Отблагодарить хоть таким образом.

За эту душевную чувствительность он был немедля наказан: бессовестный котяра тяпнул за палец, и очень чувствительно. Павел Романович отдернул руку и немедленно сунул в рот пострадавший палец – что было, конечно, весьма предосудительно с точки зрения гигиены.

В этот момент появился давешний официант.

– Мадам просят пожаловать, – сказал он. – Позвольте сопроводить.

– Сопровождай, – Павел Романович поднялся. – Бери саквояж.

Сам он нагнулся и поднял корзину.

– С котом невозможно-с!.. – завел было знакомую песнь подавальщик. Но Дохтуров глянул на него исподлобья – и тот сжался, перестал канючить. Видно, вспомнил потраченные на него трешницы. А может, еще что почувствовал. Впрочем, неважно.

– …А еще прачка Мэй две простыни вдрызг испортила. Взялась вчера полоскать, да и порвала. Я и то удивился – откуда силу берет? Пигалица, смотреть не на что, а вот поди ж ты… – Иван Дормидонтович деликатно кашлянул в кулак.

Дарья Михайловна Ложкина слушала рассеянно. Ей давно прискучили каждодневные доклады управляющего, терпела она их как неизбежное зло. Знала: управляющему они надобны более, нежели ей. Он через них свою значимость обнаруживает, а это для дела полезно. Так что пускай. Только не позволять растекаться и рапортовать всякую мелочь.

– Я, конечно, из жалованья у ней вычту, – сказал Иван Дормидонтович.

Тут он немного слукавил: недавно прачка исчезла и более не появлялась. Должно быть, удрала со страху за испорченное белье. Конечно, вернется – куда ей деваться? Однако утруждать хозяйку подробностями вовсе необязательно.

Мадам Дорис (а именно под этим именем знали ее окружающие) только кивнула. Из жалованья так из жалованья. Мелочь. Но все ж поинтересовалась:

– Ты бы спросил, как это ей, малохольной, довелось простыню изодрать? У нас ведь постели не казенным бельем застелены. Пальцем дыру не провертишь.

– Как же ее спросишь-то? Она ведь немая.

– Вот как! Почему? С рождения?

– Да нет, – ответил управляющий. – Язык у ней вырезан. Говорят, в детстве. Я вам в свое время докладывал, вы позабыть изволили.

Мадам Дорис подумала: вот дурак длиннобородый! Что мне за дело до какой-то прачки и ее языка? А вслух сказала:

– Ах да, припоминаю. Пускай. Что там еще?

Иван Дормидонтович снова кашлянул:

– Да так, всякая чепуховина. Не уверен даже, стоит ли отвлекать пустяками…

Мадам Дорис по опыту знала: вот теперь-то и пойдет самое интересное. Теперь главное – длиннобородого не одергивать, а то собьется, стушуется и важного не расскажет. По его куцему рассуждению, все, что он докладывает напоследок, – вещи необязательные. Переубедить в том невозможно, да и незачем. Только время терять.

Тут надо пояснить – ко всему мужскому племени мадам Дорис давно и неуклонно относилась с искренним неуважением. Имела она на то основания? Может, и так. Она, что называется, видала виды и опыт приобрела немалый.

Дело в том, что еще в гимназические годы, в предвыпускном классе, Дашенька Ложкина была почти совращена неким взрослым и обходительным господином. Впрочем, отчего это – почти? Совращена как есть! Правда, обстоятельства были особенными. Не сразу и скажешь, кто на деле оказался несчастною жертвой…

История бандерши

На ту пору Дашенька была в самом соку – известно, девочки в южных губерниях созревают быстрее северных сверстниц. Волосы – смоль, глаза – черные диаманты. А голос! И нрав веселый, а в то же время и рассудительный. К примеру, с родителем своим, Михаилом Степановичем, бывало, начнет говорить на всякие взрослые темы – и вроде как равный с равным выходит.

Правда, сама она после подобных бесед часто входила в задумчивость, а последний год и вовсе стала поглядывать на отца будто бы сверху вниз. Тут ничего нет удивительного: в славном купеческом роду Ложкиных (московская мануфактура и скобяные изделия) Михаил Степанович был, что называется, паршивой овцой.

Сгубила его бацилла, которую он подхватил в студенчестве. Захотелось Михаилу Степановичу ни много ни мало переустроить Россию. Да так, чтоб все были довольны и никто не ушел обиженным. Но для начала, конечно, требовалось ниспровергнуть имеющееся. В общем, обыкновеннейшая нигилистическая дурь, которая у сокурсников естественным образом испарилась. Они вышли в люди, дослужились до видных постов, а один так даже вышел в товарищи окружного прокурора.

Но не таков был Михаил Ложкин. Он-то не забыл своих фурьеристских мечтаний, ушел, как сам говорил, «в науку», писал прожекты и письма и ежедневно опасался ареста. Жил на средства жены и братьев, нисколько не тяготясь своим пустоделием, а в особенные минуты говаривал, что после «замолвит словечко» за родственников – заблудших овец.

Шли годы, никакого ареста не было. Более того, выяснилось окольным путем, что за славным ниспровергателем не имелось даже секретного полицейского наблюдения. Стало быть, властям он был не опасен и совершенно не интересен. Сам Михаил Степанович в такое поверить не мог. В этом известии видел он особенную, изощренную провокацию, имеющую целью своей уничтожить его «окончательно и бесповоротно».

Наконец все, включая последнего дворника, убедились, что Михаил Степанович – обыкновеннейший верхогляд и лайдак, сочинивший пустую сказку про себя самого и первый в нее поверивший. Так-то оно так, но куда было деваться домашним?

Для Дашеньки Ложкиной это становилось вопросом существенным. Дядья (а было их трое) непутевому брату помогали все с большею неохотой, а один так и вовсе на минувшее Рождество не прислал ничего, кроме открытки. Маменька часто болела, и то, что оставили ей родители, почти уж истаяло. На докторов ушло, на прислугу. А более того – на папенькины кутежи. Да-да, Михаил Степанович полагал, что настоящий ученый должен жить на широкую ногу, принимать гостей и сам делать визиты.

Вот и докутился. Но сколько, скажите на милость, можно штопать чулки и перелицовывать старенькое пальто? Сколько можно глядеть на обитые простым ситцем стены? А в день воскресный иметь пределом мечтаний прогулку в парке да коробочку монпансье? Тогда как многих старших девочек, разодетых по зимнему времени в меховые пальто с песцовыми муфтами, кавалеры катают по набережной в собственных экипажах, а угощают не дешевыми леденцами, а изысканными сластями в кондитерской Rabon!