Мессалина: Распутство, клевета и интриги в императорском Риме - Онор Каргилл-Мартин Страница 34

в том, как изящно Мессалина подхватывает ткань, в открытом жесте ее кисти и в самом действии: предполагается, что она приподнимает покрывало, чтобы скромно притянуть его к лицу, но в момент, запечатленный скульптором, она как раз распахнула его и обнажила шею. Римляне прекрасно осознавали потенциально трансгрессивную сексуальность «скромных» женщин; так, описывая жену Нерона, Поппею Сабину Младшую, Тацит язвительно заявляет: «Под личиной скромности она предавалась разврату. В общественных местах показывалась редко и всегда с полуприкрытым лицом – то ли чтобы не насыщать взоров, то ли, быть может, потому, что это к ней шло»{260}.

Присутствие младенца Британника маскирует этот намек на сексуальность под прославление плодовитости и материнства. Британник сидит на согнутой левой руке Мессалины, его тельце обнажено, но ноги и правое плечо задрапированы, словно у миниатюрного Зевса. Он поворачивается к матери, подняв головку, чтобы взглянуть ей в лицо – а она, в свою очередь, слегка наклоняет к нему голову, – и тянется ладошкой с отставленным мизинцем, чтобы прикоснуться к ее подбородку или, возможно, ухватиться за вырез ее столы.

С точки зрения жителя Запада, окруженного на протяжении двух тысячелетий христианской иконографией, Мессалина удивительно напоминает Мадонну. Однако истинным источником вдохновения для этой композиции, вероятно, послужил греческий шедевр IV в. до н. э. – «Эйрена и Плутос» Кефисодота{261}. Бронзовый оригинал изображения богини мира (Эйрены), которая держит тянущегося к ней младенца Плутоса (бога богатства), стоял на Агоре в Афинах, многократно копировался, и его форма должна была быть узнаваемой в средиземноморском мире: заимствование его иконографии для этого императорского изображения не осталось бы незамеченным для античного наблюдателя.

Эта единственная скульптура отражает публичный образ Мессалины в начале ее правления. Рождение сына позволило ей притязать на высшие образы традиционной женской добродетели: ее стола символизировала ее брак, жест – верность, а ребенок – плодовитость. После бесконечной неопределенности правления Калигулы рождение Британника сулило новую эру стабильности и безопасности, мира и процветания: отождествляя ее с Эйреной, олицетворением мира, композиция декларирует участие Мессалины в его достижении.

Но статуя показывает и еще один элемент публичного имиджа императрицы. Она была молода и прекрасна; ее игра с покрывалом и присутствие ребенка говорили не только о скромности, но и о флирте, не только о плодовитости, но и о сексуальности. В арсенале Мессалины было оружие, которым не обладала матриархальная Ливия, возвысившаяся уже после сорока. Красивая, молодая и – довольно неожиданно – одна из самых богатых, знаменитых и влиятельных женщин в мире, Мессалина, вероятно, быстро поняла, что очарование может быть таким же мощным оружием, как добродетель.

X

Двор Мессалины

Упорно воображать, как все то, что происходит теперь, происходило и прежде; и как будет происходить – так же воображать. Самому ставить перед своими глазами целые действия или похожие сцены, какие известны тебе либо по собственному опыту, либо от знания старины – скажем, весь двор Адриана, и весь Антонина, и весь двор Филиппа, Александра, Креза, потому что и тогда все было то же, только с другими.

Марк Аврелий. Наедине с собой, 10.27[60]

Рассказ о публичном имидже Мессалины в начале правления ее мужа – это лишь половина истории ее реального политического значения, если не меньше. Бóльшая часть ее работы – и бóльшая часть ее власти – осуществлялась в кулуарах: не в сенате и на Форуме, а в коридорах императорского дворца, раскинувшегося на Палатинском холме.

Август (тогда Октавиан) купил свой первый дом на Палатине, когда был еще частным лицом[61]. Хотя дом находился в центре самого фешенебельного района города, по меркам своего времени он был скромным: сравнительно небольшой, с колоннами, высеченными из ямчатого серого вулканического туфа, а не из мрамора{262}. Возможно, будущего императора привлекло местоположение. Дом находился на северо-западной стороне вершины холма, вверх по склону от Луперкала – пещеры, где якобы волчица выкормила Ромула и Рема, и рядом с местом, где, как считалось, прежде стоял дом Ромула[62].

Светоний указывает, что Октавиан приобрел дом у великого патрицианского оратора Гортензия; он не упоминает, что, вероятно, дом был продан после проскрипции Гортензия во время гражданских войн в 43 г. до н. э.[63]{263} Потрясения последующего десятилетия были удачным временем для покупки имущества в Риме – для тех, кто сохранил голову на плечах и свободные деньги, – и, пока Октавиан плыл через Средиземное море со своей армией, его агенты скупили и многие близлежащие дома. В последующие годы стены были пробиты, выходы заделаны и добавлены пристройки – получился взаимосвязанный комплекс апартаментов, предназначенный для размещения постоянно умножавшихся домочадцев Октавиана Августа – родственников, пасынков, иностранных принцев, почетных гостей и рабов. Второй дворец, расположенный ниже первого по склону холма (и сейчас лежащий в основном под Садами Фарнезе), был построен Тиберием и расширен Калигулой, так что достиг почти самого Форума{264}. Именно в этом разросшемся дворцовом комплексе поселилась Мессалина.

Если бы вы попытались пройти от одного конца дворца до другого, вас поразили бы не только его размеры, но и разнообразие стилей. В некоторых комнатах вас встретили бы оригинальные фрески по моде времен Августа – элегантные и цельные по своим величественным, реалистическим композициям. В одной комнате колонны-обманки – с тщательно выполненными каннелюрами, увитые тяжелыми гирляндами листьев и налитых плодов, с дионисийскими атрибутами – лирами и плющом, свисающими в центре их на широких красных лентах. Другая оформлена как картинная галерея, полная картин на мифологические темы в фальшивых рамах – копий старых греческих мастеров: с одной стороны мы видим Ио, освобожденную от плена Аргоса только для того, чтобы быть похищенной Зевсом в образе быка, с другой – нереиду Галатею, пытающуюся умчаться от своего преследователя Полифема на морском коньке{265}.

Сдержанность августовского стиля уступала место совсем иной манере оформления, стоило перейти в более поздние части дворца. Их украшал Калигула, который – как и все наиболее кровожадные тираны – имел вкус к дизайну интерьеров{266}. Здесь комнаты были отделаны цветным мрамором или убраны по новой барочной моде. Чего только не было на этих стенах: архитектурно немыслимые сочетания колонн и многослойных арок превращали плоские стены в сценические декорации, населенные актерами, гротескными созданиями и богами, с нарисованными окнами, через которые открывались воображаемые виды или драматические эпизоды из мифологии{267}. Эти комнаты погружали посетителя в фантазии.

При всей своей роскоши императорский дворец был в некотором роде совершенно беспорядочен. Во времена Мессалины дворец на Палатине состоял из лабиринта старых домов эпохи республики и сверкающих новостроек, соединенных деревянными лестницами, пробитыми дверями, коридорами и длинными колоннадами. Наверное, странно чувствовал себя человек, когда перемещался из привычного домашнего уюта верхних секций дворца в огромные залы дворца Тиберия (Domus Tiberiana) или по какой-нибудь узкой лестнице или низкому коридору попадал в зал с высокими сводами. Посетитель миновал грандиозные атриумы, залы для приемов и для пиров; личные бани, дворы, сады и рыбные пруды; жилые помещения для семьи, заложников и почетных гостей; жилье и мастерские обширной иерархии императорских рабов; библиотеки, кабинеты, архивы, сокровищницы, мастерские и склады. Строение, которое на тот момент заняло уже весь склон одного из семи холмов Рима, больше напоминало город, чем дом.

В императорском дворце, каким его нашла Мессалина в 41 г. н. э., мало что отделяло общественное пространство от частного. Август, который всегда придавал значение тому, какое впечатление производит, обустроил свой дом как демонстративно традиционный республиканский domus. Он превратил публичные пространства города, храмы и форумы в народные дворцы из сияющего мрамора, но в собственном доме избегал всего чрезмерного или дворцового. Однако требования к помещению росли: дом теперь стал не только местом для семейной жизни и общения, но и сердцем империи. Проводившиеся здесь встречи определяли политику империи, среди гостей постоянно присутствовали иностранные высокие особы и нескончаемым потоком шли делегации. Преемники Августа пристроили к дворцу более просторные залы для приемов, более обширные столовые для пиров и более грандиозные дворы, в которых посетители дожидались аудиенции у императора, и все же ощущения