Сбежавший из вермахта - Михаил Николаевич Кубеев Страница 28

Не дожидаясь Рождества, во время начавшихся театральных каникул он отправился на Главный вокзал. Его провожала Альмут. Она сама вызвалась. Было холодно, с Рейна дул сильный ветер с дождем и снегом, рвал зонтики. Говорили они мало, все уже высказали друг другу. Она не собиралась расставаться со своим драматургом, ей нравился Дюссельдорф, она солистка в театре. А он насытился Дюссельдорфом полностью, этот город наводил его на грустные размышления. Он здорово споткнулся на сцене. Это не к добру. Пусть каждый останется при своем.

Она протянула ему свою фотокарточку. На память. Он поцеловал Альмут в щеку. Никаких особых чувств больше не испытывал. Все кончилось. Осень снижает горячность темперамента. Поезд медленно тронулся, он сидел у окна. Альмут шагала рядом, вымученно улыбалась, махала покрасневшей от холода рукой…

13. Нападение партизан

Рано утром фельдфебель вручил ему чемодан лейтенанта, напомнил о долге перед павшими, сказал напутственные слова. Эрих забрался в грузовик. С ним сели еще несколько офицеров, отпускники, несколько раненых. Дорога была тряской, раздумья безрадостные. Итак, ему предстояло выполнить два деликатных поручения, а потом он свободен, волен ехать туда, куда захочет. Куда спряталась Блюмхен? Уехала из Франкфурта в Берлин. И что там? В столичном имперском городе трудно найти работу. Артистов там своих хватает. Эриху придется тоже съездить в Берлин. Зайдет к вдове фрау Хофманн, расскажет ей о последнем выступлении ее мужа. Передаст письмо… Потом можно будет заглянуть к тетке Хелен и дядьке Отто. А что дальше? Не отправиться ли ему в Дюссельдорф? Прийти в театр, увидеть Альмут. Альмут Вагенхауз… Нет, лучше в Потсдам, на киностудию в Бабельсберг, надо напомнить о себе…

На перроне собрались сотни отпускников и раненых, отправлявшихся домой, кто на отдых, кто на лечение. Неразбериха, столпотворение. Кто-то находил своих земляков, обнимались, кто-то от радости гудел на губной гармошке. Жандармы взяли всех буквально в оцепление, через их кордон не перескочишь. И началось… Сплошные переклички, проверки солдатских книжек, отпускных документов, раздача сухих пайков, прогон в санитарную часть и дезинфекция, прожарка белья и солдатской формы.

Чистенький, гладко выбритый, в свежем белье Эрих вскочил в вагон одним из первых и занял место у окна. Он чувствовал себя уже отпускником. На лице появилась улыбка. Стояли долго. После еще одной проверки документов, когда патрулирующие жандармы прошли по всему составу, локомотив наконец дернул, и мимо проплыли станционные здания, окруженные заборчиком зенитные орудия, суетившиеся возле них солдаты в касках.

Молитвенно сложив на груди руки, Эрих откинулся назад, прикрыл глаза и притворился спящим. В купе не осталось ни одного свободного местечка. Солдаты еще долгое время топали сапогами, укладывали свои ранцы, вещмешки, чемоданы, устраивались. Поезд набрал скорость, все расселись, начались разговоры. Говорили о доме, о девушках, о гостинцах. Запахло съестным, спиртным. А когда выпили, речь пошла о наболевшем. И сквозь стук колес, сквозь наступавшую дрему Эрих услышал, что это последние отпускники, больше отправлять домой никого не будут. Все останутся на фронтах до победного конца. И те, у кого легкие ранения, будут проходить курс лечения в России, после выздоровления – снова на передовую. Только беспомощным калекам и инвалидам разрешат вернуться. Еще говорили, что на Рождество сократят количество присылаемых из дома и домой подарков. И дополнительные выплаты боевых сократят. Ефрейтор будет получать уже не двести пятьдесят рейхсмарок, а всего двести двадцать. Да, не очень радостные новости…

Эрих открыл глаза. За окном темнело. Погода вконец испортилась, пошел снег, крупные хлопья неслись вдоль окна и заслоняли видимость. Попутчики угомонились, устали. Фляжки убрали, съестное рассовали по мешкам. Все чисто. От выпитого лица у всех раскраснелись. Пахло перегаром. Солдаты прислонились к стенкам и дремали. Вагон покачивало. По полу тянул холодный ветерок, спать расхотелось. Когда же кончится эта безмерная и опасная Белоруссия, когда начнется спокойная Польша? А дальше, о небо! Начнется родная Германия. Где ему лучше выйти? Во Франкфурте? Конечно, а где еще? Там встретится с профессором Ламмером. Старик будет рад видеть своего лучшего ученика. Эрих угостит его русским шнапсом и салом. Ох, они и поболтают! Отведут души. Эрих периодически получал от него ободряющие письма. Они радовали и в то же время наводили на грустные размышления. Профессор Ламмер писал, что театр очень изменился, в классическом репертуаре все чаще появляются патриотические пьесы, на которые никто не ходит. А их ставят, артисты играют, смотреть некому. Кому нужно такое искусство? Лучшие артистические силы разъехались, увы, они, как и Эрих, оказались на фронте…

Колеса стучали, мимо окон проносились черные стволы деревьев, перекошенные телеграфные столбы, разбитые машины, артиллерийские орудия и пустынная кое-где припорошенная серым снегом земля. Безрадостная картина.

– Эй, это, кажется, Эрих? Ефрейтор Ридель? Извините, герр фон Ридель.

Эрих отвернулся от окна, в проходе стоял высокий худой блондин. Правая рука у него была на темной перевязи. Эрих встал, пригляделся.

– Вилли Бауэр! Вот это встреча! – Эрих протянул правую руку и пожал протянутую левую. – Что с тобой Вилли, какими судьбами?

– Не повезло, – небрежно левой рукой махнул Вилли. – Еще одно ранение, теперь серьезное. Я инвалид. Еду на полную демобилизацию. С войной закончил на Днепре у самого Киева. Сначала возле Смоленска попали в левое плечо, теперь на Украине в правую руку. Раздробили кость, боюсь, что не смогу двигать пальцами. Ну а ты как?

– Еду в отпуск.

– Ты везунчик, Эрих… Уже ефрейтор. Ты всегда был везунчиком. Отпуска прекратили давать с сентября, ты не знал? На родину только в гробу или тяжело раненным. У меня, вот видишь, два ранения, это мои награды, – и Вилли ткнул себя в грудь, показал на знак за ранение третьей степени. – А у тебя ни одного, и выглядишь ты откормленным, как после курорта.

Они вышли в коридор. Эрих обратил внимание, что вид у Вилли был далеко не блестящий: мундир поношен, кое-где залатан, сапоги смялись, лицо худое, с рыжей щетиной.

– А чего ты не стал возвращаться в свою часть?

Вилли скривил губы.

– Просто не захотел. Надоел мне этот крикливый фельдфебель, да и лейтенант Шмидт тоже. Помнишь, как нас с тобой послали за водой? Почти на смерть. Они же, наверняка, знали, что в церквушке засели Иваны, сделали там свой наблюдательный пункт. Ты тогда еще мешок офицера из-под елки вытащил. Русские скрывались там за каждым кустом. А в меня стреляли наши. Я все помню…

Эрих кивал головой, поддакивал. Честно говоря, его не особенно радовала эта встреча с камрадом. Вилли Бауэр был и остался увальнем, жалевшим только