Мифология советского космоса - Вячеслав Герович Страница 20

Например, Валентина Пономарева, бывшая кандидатка в космонавты и дублер Терешковой, писала в своих мемуарах: «…„ставка на автоматику“ была следствием и составной частью свойственного нашей идеологии тотального недоверия к человеку. …пропаганда постаралась внедрить в сознание людей мысль, что техника решает все. Отсюда непосредственно вытекало, что отдельный человек мал и ничего не значит, что он лишь „винтик“ огромного механизма»217. По всей видимости, эта критика советской идеологии не вполне по адресу. Автоматизацию поощряли не партия или правительство, а сам образ мышления космических инженеров, заточенный на контроль. Этот образ мышления возник в попытке уменьшить неопределенность и риск и в борьбе с недостатками общей организации космической программы.

Здесь можно заметить своеобразную историческую иронию. Конструкторы космических аппаратов – одни из самых талантливых и изобретательных инженеров страны, сливки советской технической интеллигенции – в самый разгар оттепели построили корабль, который воплотил в себе идеи контроля и власти, вытекавшие из идеализированного этими инженерами образа сталинской эпохи. «Восток» стал техническим аналогом тоталитарного мифа, всеведущего паноптикума, следившего за каждым движением космонавта218. Подобно любому другому техническому артефакту, «Восток» отражает профессиональную культуру своих конструкторов. В той мере, в какой эта культура несла на себе отпечаток сталинской эпохи, можно сказать, что «Восток», самый прославленный артефакт оттепели, был летающим символом мифологизированного сталинизма.

Двойное назначение, двойная идентичность

Двойное управление «Востока» – автоматизированное и ручное – отражало двойное назначение этого космического аппарата: для военных и гражданских целей. Как широко освещаемый в медиа проект, осуществляемый при этом в закрытых оборонных организациях, космическая программа представляла собой аномалию, своеобразную гибридную сущность. Это вызывало внутренний раскол в идентичности космических инженеров, работавших, например, в возглавляемом Королевым Особом конструкторском бюро №1, которое занималось разработкой как военных ракет, так и космических кораблей и ракет-носителей. Их исходная профессиональная идентичность как секретных инженеров-ракетчиков, работавших в изоляции от остального мира, сталкивалась с новообретенным ощущением пребывания (пусть и анонимного) в центре внимания219.

Космических инженеров воодушевлял массовый энтузиазм по поводу Спутника и первых полетов человека в космос. Черток вспоминал: «Эффект, вызванный запуском новой ракеты, теперь известной как ракета-носитель „Спутник“, оказался совершенно неожиданным. Рабочие, инженеры, научные работники многочисленных НИИ, КБ, сотрудники космодрома, которым казалось, что они делают очень важное, но обычное дело, вдруг увидели, что дело-то совершенно необычное. Каждый участник разработки, изготовления, подготовки и пуска почувствовал себя непосредственно приобщенным к научному подвигу, к ярчайшей дате в истории человечества»220.

Тем не менее советское руководство решило держать в тайне личности Королева и других ведущих космических инженеров, поскольку все они одновременно участвовали и в сверхсекретных оборонных проектах. Всеобщее внимание сосредоточилось на космонавтах, в то время как главные конструкторы были заметны лишь своим отсутствием на публичных торжествах. Совсем другие люди, зачастую вовсе не связанные с космической программой, путешествовали за границу, произносили речи и получали почести. Королев упоминался в прессе лишь как анонимный «Главный конструктор» и оставался неизвестным вплоть до своей смерти в 1966 году. В сентябре 1963 года, когда прошло уже немало времени после Спутника и полета Гагарина, Королев отдыхал на Черном море и решил посетить публичную лекцию о советских триумфах в космосе. Никто в аудитории, включая лектора, не знал, кто он такой221. Даже перспектива получить Нобелевскую премию за Спутник и позднее за полет Гагарина не подвигла руководство раскрыть личность Королева. В ответ на запрос Нобелевского комитета Хрущев, как утверждается, сказал, что «автором спутника был „весь советский народ“»222. Королев однажды горько посетовал старому другу, мол, «я – подпоручик Киже. Фигуры не имею. И так, наверное, иметь и не буду…»223

Советская космическая промышленность была частью обширного военного комплекса производства ракетной техники и ядерного оружия, и инженеры-ракетчики подчинялись тем же строгим правилам секретности, что и остальная оборонная промышленность, а возможно, и еще более строгим. Правила Министерства обороны от 1957 года требовали «предупреждения случаев разглашения в личных письмах и разговорах с родными и знакомыми сведений о дислокации, действительном наименовании части (учреждения) и характере проводимых там работ»224. Частную корреспонденцию подвергали регулярным проверкам на разглашение государственной тайны. Суровые предупреждения не остановили волну нарушений режима. Например, в одном военном подразделении в 1959 году за один только июль цензоры зафиксировали 62 случая нарушения режима секретности в частных письмах. В декабре 1959 года министр обороны издал суровый приказ «решительно покончить с либерализмом и сурово наказывать тех, кто допускает ротозейство и притупление бдительности»225.

Оттепель открыла для академических ученых новые захватывающие перспективы: стали возможными общение с иностранными коллегами, поездки на конференции и публикации за рубежом. Но инженеры-ракетчики, несмотря на свой непосредственный вклад в исследовательский проект огромной международной значимости, оставались изолированы от Запада. Черток вспоминал, что накануне Второй мировой войны Королев и его сотрудники «мечтали, что вместо намечавшейся конфронтации взаимодействие ученых стран-победительниц будет закономерным продолжением военного союза. В конце 1946 года, вернувшись с какого-то совещания из Берлина, Королев, загадочно улыбаясь, сказал мне и Василию Харчеву: „Приготовьтесь лететь за океан“. Увы! До самой кончины Королева ни он и никто из его ближайших сотрудников „за океаном“ так и не побывали»226.

Совместная работа над засекреченными проектами, которые должны были держаться в тайне даже от членов семьи, специфический образ жизни во время продолжительных командировок в суровом климате и скудных условиях космодрома, чувство гордости за международно признанные результаты и горечь из-за отсутствия публичного признания заслуг – все это значительно усилило групповую идентичность инженеров-ракетчиков. Совместная жизнь формировала одинаковые ценности и интересы. Один инженер, возвращаясь в Москву с космодрома, по ошибке взял в аэропорту чужой чемодан и, к своему удивлению, обнаружил в нем почти те же вещи, что были и у него: «Лежала в коробочке бритва „Харьков“, точь-в-точь как моя, несколько номеров „Нового мира“ – и у меня были те же, перчатки, шлем и штаны из летного комплекта, кое-какое бельишко и туалетные принадлежности. Несколько недавно купленных книжек почти полностью повторяли ассортимент моей покупки во время торчания на „десятке“»227. Владельца чемодана вскоре нашли; им действительно оказался другой космический инженер.

Черток отмечал, что у инженеров-ракетчиков не было культурной утонченности, обычно ассоциируемой с интеллигенцией. «Действовать, а не болтать, рисковать, влиять на ход событий как можно решительнее – таков был стиль работы. Многим в нашей среде не хватало тех черт интеллигентности, которые называются культурой общения, тактом, воспитанностью. Но каждый в каждом ценил чувство юмора, проявлял к работе товарища внимание, старался, если требовалось,