Черный Феникс Чернобыля - Владимир Анатольевич Ткаченко-Гильдебрандт Страница 16

Хаим Ткач Мураховский спешно составлял отчет о своем производстве, доходах и расходах для поветовых властей. Скучать Яну Потоцкому не пришлось: вся приемная была увешена разновеликими коврами работы самого Хаима Ткача Мураховского, на которых красовались каббалистические символы и знаки, Древо жизни или Сефирот, впоследствии нашедшее отражение в романе Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе»; однако один ковер, находившийся слева от двери в конторскую комнату хозяина, как бы прожег воображение юного магната, навсегда запечатлевшись в его еще подростково-гибком и податливом сознании: переплетенные гранатовые деревья со своими созревшими и тяжелыми пурпурными плодами, которые вот-вот растрескаются и упадут. Ян Потоцкий завороженно наслаждался художественной композицией ковра, выполненного, как и армянский Миздар, в бордово-черных и малиново-розоватых тонах, и не услышал шагов вошедшей в помещение Дины Перейра-Кордоверо…

– Здравствуй, Янек! – сказала она и, не прерывая его зачарованности, продолжила. – Этот ковер выткал дядя Хаим после того как прочитал великую книгу моего предка Моисея бен Якова Кордоверо «Пардес Римоним» или «Гранатовый сад».

Потоцкий молча повернулся и посмотрел в ее черные показавшиеся ему бордово-гранатовыми глаза, сверкающие на фоне ее бледно-мертвенных и отсвечивающих слоновой костью ланит…

– Ваше превосходительство, Иван Осипович, что случилось, дайте же, наконец, ковер, нам его завернут, – искренне недоумевал Таганов младший при молчаливом согласии Колодзейского, знавшего подобные заходы своего друга и господина.

Граф резко очнулся, поняв, что он не в Могилеве-на-Днестре, а на Кавказе в Моздоке. По-видимому, прошло паратройка минут счастливого забытья, и он тут же разжал руки, мертвой хваткой по краям вцепившиеся в ковер. Удивленные Меликсет с Ваганом молча завернули Миздар, поперек стянув жесткими веревками, и, не доверяя больше графу, передали товар Колодзейскому и Таганову младшему, которые, вежливо попрощавшись, сразу же направились вслед за Потоцким в сторону выхода из караван-сарая.

С тех пор вызревал в душе графа принявший окончательную форму гранатового яблока роман, который, как движущаяся по кругу жизнь, всегда возвращается к той же точке – гранатовой ягоде, порождающей дерево граната с десятками тысяч ягод в выспевшем плоде. Подобно тому дробятся, распадаясь на ягоды, истории и рассказы главных героев «Рукописи, найденной в Сарагосе», среди которых офицер, две обворожительные мавританки, каббалист со своей сестрой, геометр и вожак цыган. В конце концов все они оказываются родственниками, поскольку не существует уже случайностей для людей обретших друг друга в одном месте и в заранее приуроченное Провидением время. Ибо, сколь не уменьшалась бы в своем дроблении дробь, а в нашем случае, как не разветвлялись бы, переходя друг в друга, истории героев романа, все возвращается к монаде, гранатовой косточке, зерну, чтобы, основываясь на них, снова возникла иерархическая целостность и уходящий в беспредельность числовой порядок мироздания или «цветущая сложность», по выражению русского религиозного философа Константина Леонтьева. И как тут не вспомнить, размышляя о «Рукописи, найденной в Сарагосе», три последних строфы стихотворения «Путем зерна» от 1917 года выдающегося русского поэта первой половины XX столетия Владислава Ходасевича:

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

Именно этот посвятительный характер, уводящий нас к древним платоническим греко-эллинским мистериям, и сокрыт под кожурой граната или в общем-то простых, но постоянно умножающихся сюжетных линиях «Рукописи, найденной в Сарагосе», и вот парадокс: их становится больше, и они умаляются, поскольку нет никакого приращения в дроблении, когда уже стирается граница между жизнью, литературой и математикой.

Новелла вторая

Кровавый след на снегу. сокрытие лика

К вечеру 21 ноября граф Потоцкий, отпустив Таганова младшего и Колодзейского развлечься на улицах казацко-кабардинского Моздока (все же великий, хоть и постный праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы), принялся усердно составлять генеалогическое древо князей Кабарды на основании только что удачно обретенных сведений из одного ценного и с трудом найденного документа, потратив на это три или четыре часа и сведя их в графическую таблицу, обнаружив затем в ней много правильного и вероятного. Вскоре пожаловали Таганов младший с Колодзейским, принеся с собой четыре бутылки кахетинского, отдающего бакинской нефтью. Хозяин постоялого двора грузин Ираклий распорядился своей жене Кетеван подать сановному гостю из Санкт-Петербурга с его спутниками в номер великолепной запеченной терской кумжи (каспийский лосось – прим, пер.), и праздник продолжился в тесном мужском сообществе. К столу пригласили и хозяина гостиницы, но он отказался, сославшись на занятость и большое количество русских командированных офицеров.

Находясь уже под хорошим хмелем от саперави, римскому католику Потоцкому удалось связать нынешний греко-православный праздник Введения с Диной Перейра-Кордоверо. Дело в том, что по матери Дина происходила из семейства Абраванель (ашкеназское Воронель), которые в сефардской среде считались потомками царя Давида, а отсюда вероятна ее связь с Божией Матерью. А тут еще изображение гранатовых яблок на ковре каббалиста Хаима Ткача Мураховского и армянском Миздаре, начатом ткаться священномучеником армянским поэтом Саят-Новой и купленном графом на Введение у его сыновей! К тому же, гранатовый камень с рубином соответствовали четвертому Иудину колену еврейского народа на наперснике первосвященника Иерусалимского Храма, из которого должен был прийти Спаситель мира. И как было графу не почувствовать себя, хотя бы отдаленно, иерусалимским первосвященником, облаченным в литургическую ризу, украшенную семьдесят двумя золотыми гранатовыми яблоками, перемежавшимися с таким же количеством золотых колокольчиков и находившимися по краям льняного хитона, причем гранат символизировал молнии, а звук колокольчиков напоминал о раскатах грома, как повествует о том Иосиф Флавий? («Иудейские древности, Книга 3, глава 7).

Вино пили из вместительных грузинских стаканов из обожженной глины и вскоре уже все выпили. Таганов младший спустился к хозяину и принес от него внушительный кувшин местного вина, оказавшегося не менее полнотелым и даже более терпким, чем кахетинское. Граф уже ведал о коварстве северо-кавказских, а особенно крымских вин, «уходящих» в крепость, но, кажется, уже упустил грань между сознанием и забытьем, и, пытаясь взбодриться, стал машинально тереть двумя указательными пальцами верх своей переносицы…

Он увидел свой Пиков семидесятых годов: имение, родителей, брата… Вокруг бушевали события, рушилась Польская держава, а он будто ничего не замечал, потому что познакомился с Диной, приезжавшей сюда с матерью Лией, братом Йонатаном и служанкой Ривкой летом. Ее отец Давид редко бывал в Пикове, имевшем вид заурядного смешанного еврейско-христианского местечка востока Речи Посполитой, непрестанно занимаясь делами синагоги в Бердичеве. Отчего они довольно свободно