Борис Чичибабин - Сияние снегов (сборник) Страница 7

Весенние стансы

Над всей землей – ласкающая высь.Зато зимой я весь мольба: «Явись!».Весна нисходит к любящим с высоти всех живых от холода спасет.

Как с губ ребенка первые слова,пробилась тонко первая трава,спросонок почки щурятся с ветвей,и самый свет становится светлей.

В последний раз мы печку разожжем.Еще деревья дремлют нагишом,но даже корни чувствуют весну –и с ними я все ночи не засну.

В моей руке любимая рука.Да будет ей любовь моя легка.Возьми, весна, и нас в одно свяжи,чтоб стали дни просторны и свежи.

Я прожил годы в горе и тоске,бросал на ветер, строил на пескеи заплатил всей мукою земной,чтоб в этот час она была со мной.

Цветами рощ, каменьями морейпестро жилье возлюбленной моей,скворечня муз, где прозы шум и лязгнам не слышны среди стихов и ласк.

Лети, душа, за солнышком в зенит!Пусть каждый шаг о радости звенити длится сон, и слышу горний зовпод белый звон святых колоколов.

Весна нисходит, землю веселя.Ее призыв услышала земля.О, как еще ей зябко по утрам,но свет влечет, и смысл его упрям.

Так дай, о жизнь, безмерна и щедра,сто раз коснуться милого бедраи по весне морозною зарейв блаженном сне на родине зарой.

Таллин

У Бога в каменной шкатулкеесть город темной штукатурки,испорошившейся на треть,где я свое оставил сердце –не подышать и насмотреться,а полюбить и умереть.

Войдя в него, поймете сами,что эти башенки тесалидля жизни, а не красоты.Для жизни – рынка заварушка,и конной мельницы вертушка,и веры тонкие кресты.

С блаженно-нежною усмешкойя шел за юной белоснежкой,былые горести забыв.Как зябли милые запястья,когда наслал на нас ненастьесвинцово-пепельный залив.

Но доброе Средневековьедарило путников любовью,как чудотворец и поэт.Его за скудость шельмовали,а все ж лошадки жерновамимололи суету сует…

У Бога в каменной шкатулкеесть жестяные переулки,домов ореховый расколв натеках смол и стеаринаи шпиль на ратуше старинной,где Томас лапушки развел.

За огневыми витражамипылинки жаркие дрожалии пел о Вечности орган.О город готики Господней,в моей безбожной преисподнейменя твой облик настигал.

Наверно, я сентиментален.Я так хочу вернуться в Таллини лечь у вышгородских стен.Там доброе Средневековьеколдует людям на здоровье –и дух не алчет перемен.

Литва – впервые и навек

Одну я прожил или две,неволен и несветел,но я не думал о Литве,пока тебя не встретил.

Сквозь дым и сон едва-едванашел единоверца.А ты мне все: «Литва, Литва…» –как о святыне сердца…

И вот, дыханье затая,огнем зари облиты,сошли, как в тайну, ты и яна вильнюсские плиты.

Плыла, как лодочка, Литва,смолою пахли доски,в лесах высокая листвашумела по-литовски.

Твои глаза под цвет лесов,так сладко целовать их,но рядом тысячи Христовповисли на распятьях.

Я ведал сам и верил снам,бродя по крестной пуще,что наш восторг ее сынамбыл оскорбленья пуще.

Пусть я из простаков простак,но как нам выжить все же,когда от боли на крестахдрожат ладони Божьи?..

И мученическая смертьни капли не суровей,чем о любви своей не сметьпроговориться в слове.

Сквозь боль пронесший на губахозноб сосны и тмина,Чюрленис – ты безумный Бахиз рощи Гедимина.

За нами гнался дикий вексвоим дыханьем сжечь нас,но серебром небесных рекнам лбы студила Вечность.

И стали от веселых слезу нас глаза туманны,когда и нам пройти пришлосьу стен костела Анны.

Их тихий свет в себе храня,их простотою мерясь,мы не разлюбим те края,где протекает Нерис.

Я перед той тоской винюсь,какой никто б не вынес,но знай, что я еще вернуськ твоим ладоням, Вильнюс.

Рига

Как Золотую Книгув застежках золотых же,я башенную Ригучитаю по-латышски.

Улыбкой птицеликойсмеется сквозь века мнецаревна-горемыкаиз дерева и камня.

Касавшиеся Ригипокоятся во прахе –кафтаны и вериги,тевтоны и варяги.

Здесь край светловолосых,чье прошлое сокрыто,но в речи отголосоксвященного санскрита.

Где Даугава катитраскатистые воды,растил костлявый прадедцветок своей свободы.

Он был рыбак и резчики тешил душу сказкой,а воду брал из речекс кувшинками и ряской.

Служа мечте заслоном,ладонью меч намацав,бросал его со звономна панцири германцев.

И просыпалась Рига,ища трудов и споров,от птиц железных крикана остриях соборов…

А я чужой всему здесь,и мне на стыд и завистьчужого сна дремучесть,чужого сада завязь.

Как божия коровка,под башнями брожу я.Мне грустно и неловкосмотреть на жизнь чужую.

Как будто бы на Сене,а может быть, на Рейнедуши моей спасенье –вечерние кофейни.

Вхожу, горбат и робок,об угол стойки ранюсьи пью из темных стопок,что грел в ладонях Райнис…

Ушедшему отсюдаскитаться и таитьсязапомнится как чудобалтийская столица.

И ночью безнебеснойуслышим я и Лиля,как петушок железныйзовет зарю со шпиля.

Гори, сияй, перечь-касудьбе – карге унылой,янтарное колечкона пальчике у милой.

Да будут наши речисветлы и нелукавы,как розовые свечипред ликом Даугавы.

«Улыбнись мне еле-еле…»

Улыбнись мне еле-еле,что была в раю хоть раз ты.Этот рай одной неделиназывался Саулкрасты.

Там приют наш был в палаткеу смолистого залива,чьи доверчивы повадки,а величие сонливо.

В Саулкрасты было небов облаках и светлых зорях.В Саулкрасты привкус хлебабыл от тмина прян и горек.

В Саулкрасты были сосны,и в кустах лесной малиныбыли счастливы до слез мы,оттого что так малы мы.

Там встречалася не раз наммавка, девочка, певунья,чье веселым и прекраснымбыло детское безумье.

В ней не бешеное пламя,не бессмысленная ярость, –разговаривала с пнями,нам таинственно смеялась…

С синим небом белый парусзанят был игрою в прятки,и под дождь нам сладко спа́лосьв протекающей палатке.

Нам не быть с мечтой в разлуке.На песок, волна, плесни-ка,увлажни нам рты и рукивместо праздника, брусника.

Мы живем, ни с кем не ссорясь,отрешенны и глазасты.Неужели мы еще разне увидим Саулкрасты?

Бах в домском соборе

Светлы старинные соборы.В одном из них по вечерамсиял и пел орган, которыйбыл сам похож на Божий храм.

И там, воспряв из тьмы и праха,крылами белыми шурша,в слезах провеивала Бахамиротворящая душа.

Все лица превращались в лики,все будни тлели вдалеке,и Бах не в лунном парике,а в звездном звоне плыл по Риге.

Он звал в завременную дальот жизни мелочной и рьянойи обволакивал печальсветлоулыбчивой нирваной.

И мы, забыв про плен времен,уняв умы, внимали скопно,как он то жаловался скорбно,то веселился, просветлен.

Мы были близкие у близких,и в нас ни горечи, ни лжи,и светом сумерек латвийскихпросвечивали витражи.

И развевался светлый саванпод сводами, где выше горсиял и пел орган, и сам онбыл как готический собор.

«С далеких звезд моленьями отозван…»

С далеких звезд моленьями отозван,к земле прироси с давних пор живет в лесу литовскомИсус Христос.

Знобят дожди его нагое тело,тоскуют с ним,и смуглота его посеверелаот здешних зим.

Его лицо знакомо в каждом доме,где видят сны,но тихо стонут нищие ладонив кору сосны.

Не слыша птиц, не радуясь покоюлесных озер,он сел на пень и жалобной рукоющеку подпер…

Я в ту страну, лесную и речную,во сне плыву,но все равно я ветрено ревнуюк нему Литву.

Он там сидит на пенышке сосновомпод пенье ос,и до сих пор никем не арестовансмутьян Христос.

Про черный день в его крестьянской торбепяток сельдей.Душа болит от жалости и скорбиза всех людей.

Ему б – не ложь словесного искуса,молву б листвы…Ну как же вы не видели Исусав лесах Литвы?

Проклятие петру