Давид Самойлов - Стихи Страница 50

Пишу Вам накануне печальной даты: завтра 12 лет (двенадцать лет!) со дня кончины Анны Андреевны. Если буду в силах, поеду к Нине Антоновне1. Звана. Меня зовут каждый год, и я ни разу не была. Каждый год я в этот день больна — чем-нибудь. Вот и сегодня заболеваю. Может быть, и заболеваю-то от ужаса при мысли, что там та же лестница, та же комната, но АА — нет.

Когда она умирала, я была больна. Как я узнала потом, я была при смерти. Но в самом начале марта мне стало получше, я училась ходить и говорила с ней через день по телефону. Она сердилась, что я к ней не иду. Потом ее увезли в Домодедово. Утром я встала с постели и впервые одна, без Люшиной помощи, вошла в кухню.

— Как ты себя чувствуешь? — с необычайной бодростью спросила Люша.

— Видишь, хожу. Мне гораздо, гораздо лучше.

Люша вытащила из-под стола табуретку.

— Садись, тебе стоять нельзя.

Я села.

— Мама! Случилось ужасное несчастье. Умерла Анна Андреевна.

Я думаю, всякая религия начинается с невозможности понять смерть. Но религии у меня нет, и, наверное, я потому до сих пор не понимаю, что случилось. В особенности тогда не понимаю, когда слышу ее голос. У меня сейчас записи ее разговоров и стихов необычайной точности звука. Это — кощунство; человек — это и есть голос, нельзя вызывать покойного с того света.

Вы спрашиваете, кто такая С. Богданович, чьи воспоминания напечатаны в сборнике «Восп[оминания] о К[орнее] Ч[уковском]». Это — Софья Аньоловна Богданович, дочь Татьяны Александровны, моей крёстной. У Сони в воспоминаниях была целая глава обо мне: она старше меня на 7 лет и описала, как крестили меня и заодно нашего Бобу. Но эту главу выбросили, потому что меня не только не крестили, но меня вообще никогда не было. Татьяна Александровна, моя крестная, а Сонина родная мать, была женщина замечательная, я с ней дружила до самой ее смерти — она бы не позволила, чтоб меня не было. Но Соня сказала: «Лидочка, знаешь, мне так хочется, чтоб мои воспоминания о К.И. были напечатаны, мы все его так любили». Они все его так любили, что из любви к нему уничтожают меня. Это особая форма любви. Я, конечно, не против.

Он их тоже любил и на разных этапах жизни делал им — и Тат[ьяне] Ал[ександровне] и ее детям — много доброго. Они ведь те самые «ангелята», которые описаны у него в воспоминаниях «Короленко в кругу друзей». Их отец, Ангел Богданович, был редактором первого в России марксистского журнала «Мир Божий». Его, Ангела, я не знала (он рано умер), а с ангелятами в детстве дружила, их было четверо. Тат. Ал. Богданович сирота — воспитанница Николая Федоровича Анненского, брата поэта. Николай Федорович был дружен с Вл[адимиром] Галакт[ионовичем] Короленко, и в Куоккале семьи Анненского, Короленко и Богдановичей жили вместе.

Вот какая почтенная родословная у С. Богданович. Увы!

Спасибо Вам за Ваши музыкальные попечения обо мне. Так как я действительно невежда, то опекать меня не очень трудно. Знаете, встречаются люди, которые на спрос: вы любите стихи? — отвечают: да, люблю. «Чьи же? Кто ваш любимый поэт?» — Ну, вообще… Пушкин, Лермонтов… Так и я. «Ну, вообще, Бетховен, Моцарт»… Почти так. А Шостаковича, мне кажется, я понимаю и люблю. Но вот признак малограмотности: в музыке мне мешают слова. Если только они не поглощены, не отсутствуют, если они слышны отдельно. Вот почему мне труден оказался «Нос»… Иногда я с удовольствием слушаю Кармен Бизе — Щедрина, благодарная Щедрину, что там кастаньеты щелкают, а слова исключены.

У Аксенова люблю только те 2 рассказа, которые были когда-то в «Новом Мире» — в особенности «На полдороге до луны»2. Остальное пустовато, вульгарновато, претенциозновато. Впрочем, читала я не всё.

Отчаянно завидую Гале, у которой ни дня без книги. Увы! Пока я не кончу своего многописания, я на всякую книгу смотрю, как на личного врага. Но может быть настанет день, когда я на самом деле заболею, слягу, буду слушать музыку и читать книги. Тянет же меня, впрочем, не читать, а перечитывать. Мечтаю о Чехове и Толстом. О Герцене. Подряд, том за томом. <…>

5/III 78

Ну вот, перемоглась и побывала у Нины Антоновны. Боже мой, какой парад старости! Какие мы все старые! Нина Ант[оновна] — прабабушка. (А я помню, как родилась ее первая внучка, кот[ор]ую АА называла «Новая Нина» — и эту новую Нину на руках молодой матери, Бориной жены.) Старуха — Эмма3, старушка (молодящаяся) — Люб[овь] Дав[ыдов]на4, и, ужаснее всего: старый кот, которому 25 лет! «Мальчики Ардовы», кот[оры]х я знала в Чистополе сцепившимся клубком мал мала’ меньше, а потом красивыми юношами, — сейчас все уже дважды женаты и поросли бородами и волосами.

А впрочем, было «очень тепло и мило».

Марии Сергеевне дают наконец квартиру (в апреле), но где-то на окраине и без телефона. Я не радуюсь, думаю, и она тоже. Это будет разлукой со всеми.

Простите за суетливое и суетное письмо.

Когда мы увидимся?

В Москве тепло и сухо, в Переделкине глубокие снега’. Зиму, мое любимое время, я просидела у окна: некогда было гулять. «Как это бездарно с твоей стороны!» — сказал бы К.И.

Будьте здоровы. Гале привет. Скоро я пришлю Петеньке и Павлуше книжку «50 поросят».

ЛЧ

1 Нина Антоновна Ольшевская (1908–1991), актриса, режиссер, жена писателя В. Е. Ардова, близкий друг Анны Ахматовой. Приезжая в Москву, Ахматова чаще всего жила «у Ардовых на Ордынке».

2 Рассказ В. Аксенова «На полпути к луне» см. «Новый мир». 1962, № 7.

3 Эмма Григорьевна Герштейн (1903–2002), близкий друг Анны Ахматовой, историк литературы, мемуаристка.

4 Любовь Давыдовна Большинцова (1908–1983), переводчица, близкий друг Анны Ахматовой.

27. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской

Март 19781

Дорогая Лидия Корнеевна!

У нас через день мартовский снегопад, утром вид прекрасной зимы, все деревья завалены снегом. А к полудню все тает, воробьи орут, пахнет свежими огурцами. Даже Ваше письмо свежее, чуть влажное, с запахом весенней погоды.

Ему мы, как всегда, обрадовались, читаем и перечитываем. Я только здесь начал ценить письма. Мне лишь во время войны приходилось часто писать письма, но больше информационного характера: родителям, что жив и здоров. А друзья сами были на фронте, писали кратко и редко. Лучше и подробнее других писал Наровчатов — он не отвык писать, работал в газете. Он вообще очень хорошо пишет письма, даже сейчас. Я всегда поначалу бываю растроган, пока Галя не поможет мне уразуметь, что, в сущности, сообщается мне очередной отказ что-нибудь напечатать2.

Но я, впрочем, не сравниваю Ваши письма с наровчатовскими. Ваши — чистая радость.

Как Вы можете писать, что последние годы «живете не так». А как же тогда можно жить? Я образец жизни всегда отсчитываю от Вас. И всегда понимаю, что у меня не хватит ни характера, ни силы воли, ни прямоты, ни сосредоточенности — и множества других Ваших свойств, чтобы жить «так».

Вы так умеете вкушать от «пира одиночества», а я одиночество переношу плохо. Даже работать в одиночестве не умею. Мне нужно, чтобы дверь была открыта и чтобы доносились голоса из соседних комнат, из кухни. Я должен быть в курсе дела, отвлекаться от дела по всяким поводам.

Поэтому так медленно у меня все движется. Сейчас я занят тем, что называю «работой». Стихи — не работа. Работа — проза, но я никак к ней не умею привыкнуть. «Работа» — переводы, статьи, рецензии. Это я сейчас делаю каждый день. Начал писать очередную книгу о рифме (о современной). Не скажу, что это занимает меня целиком, но сам процесс работы, даже полуработы, приятен, когда состояние подходящее. Думаю, что постепенно я раскачаюсь, и пойдут стихи. И проза, может быть. Лишь бы ничего не помешало. Мы с Галей все время боимся какой-нибудь помехи: а вдруг что-то произойдет и нарушится наш распорядок и разрушится настроение, в котором мы сейчас пребываем.

О Москве думать неохота. Видимо, Гале придется с мальчиками поехать в начале мая: у Петьки очередная серия лечения глаз. Это на месяц. Мы же с Варварой останемся — ей учиться до конца мая. Думаю, что к концу Галиного пребывания и я приеду на неделю из-за разных дел (заразных).

Остаться с Варварой, конечно, не сахар. Стервозность ее возрастает с возрастом. Принципиальный демократизм не вяжется с ее способом жизни. Нас она пытается победить формальной логикой. Это у нее развито.

И пишет, стерва, интересно. В ней сидит не художник, а ученый. Например, Галя наткнулась на ее незаконченную работу: по алфавиту характеристики девочек ее класса. Очень хорошо изложено. Но чаще всего она изучает справочники (хотя бы адресную книгу Союза писателей). А еще чаще слушает и переписывает в чудовищно оформленную толстую тетрадь идиотские эстрадные песни — «про любовь».

Серьезную музыку слушать не хочет. А Петька со мной слушает. Говорит: «Ударим по Баху».