Иосиф Бродский - Собрание сочинений Страница 48

* * *

Колокольчик звенит -предупреждает мужчинуне пропустить годовщину.Одуванчик в зенитзадирает головкубеззаботную – в нейбольше мыслей, чем дней.Выбегает на бровкупридорожную в срокромашка – неточный,одноразовый, срочныйпророк.

Пестрота полевыхзлаков пользует грудь от удушья.Кашка, сумка пастушьяот любых болевыхощущений зрачокв одночасье готовы избавить.Жизнь, дружок, не изба ведь.Но об этом молчок,чтоб другим не во вред(всюду уши: и справа, и слева).Лишь пучку курослепадоверяешь секрет.

Колокольчик дрожитпод пчелою из ульяна исходе июля.В тишине дребезжитгорох-самострел.Расширяется полеот обидной неволи.Я на год постарели в костюме шутаот жестокости многоочитойхоронюсь под защитойтравяного щита.

Июль. Сенокос

Всю ночь бесшумно, на один вершок,растет трава. Стрекочет, как движок,всю ночь кузнечик где-то в борозде.Бредет рябина от звезды к звезде.

Спят за рекой в тумане три косца.Всю ночь согласно бьются их сердца.Они разжали руки в тишинеи от звезды к звезде бредут во сне.

* * *

Сбегают капли по стеклукак по лицу. Смотри,как взад-вперед, от стен к столуброжу внутри. Внутри.

Дрожит фитиль. Стекает воск.И отблеск слаб, размыт.Вот так во мне трепещет мозг,покуда дождь шумит.

* * *

Как славно вечером в избе,запутавшись в своей судьбе,отбросить мысли о себеи, притворясь, что спишь,забыть о мире сволочноми слушать в сумраке ночном,как в позвоночнике печномразбушевалась мышь.

Как славно вечером собратьлистки в случайную тетрадьи знать, что некому соврать:«низвергнут!», «вознесен!».Столпотворению причини содержательных мужчинпредпочитая треск лучини мышеловки сон.

С весны не топлено, и мнев заплесневелой тишинебыстрей закутаться в кашне,чем сердце обнажить.Ни своенравный педагог,ни группа ангелов, ни Бог,перешагнув через порогнас не научат жить.

Курс акций

О как мне мил кольцеобразный дым!Отсутствие заботы, власти.Какое поощренье грусти.Я полюбил свой деревянный дом.

Закат ласкает табуретку, печь,зажавшие окурок пальцы.И синий дым нанизывает кольцана яркий безымянный луч.

За что нас любят? За богатство, заглаза и за избыток мощи.А я люблю безжизненные вещиза кружевные очертанья их.

Одушевленный мир не мой кумир.Недвижимость – она ничем не хуже.Особенно, когда она похожана движимость.Не правда ли, Амур,когда табачный дым вступает в брак,барак приобретает сходство с храмом.

Но не понять невесте в платье скромном,куда стремится будущий супруг.

Одной поэтессе

Я заражен нормальным классицизмом.А вы, мой друг, заражены сарказмом.Конечно, просто сделаться капризным,по ведомству акцизному служа.К тому ж, вы звали этот век железным.Но я не думал, говоря о разном,что, зараженный классицизмом трезвым,я сам гулял по острию ножа.

Теперь конец моей и вашей дружбе.Зато – начало многолетней тяжбе.Теперь и вам продвинуться по службемешает Бахус, но никто другой.Я оставляю эту ниву тем же,каким взошел я на нее. Но так жея затвердел, как Геркуланум в пемзе.И я для вас не шевельну рукой.

Оставим счеты. Я давно в неволе.Картофель ем и сплю на сеновале.Могу прибавить, что теперь на вореуже не шапка – лысина горит.Я эпигон и попугай. Не вы лижизнь попугая от себя скрывали?Когда мне вышли от закона «вилы»,я вашим прорицаньем был согрет.

Служенье Муз чего-то там не терпит.Зато само обычно так торопит,что по рукам бежит священный трепет,и несомненна близость Божества.Один певец подготовляет рапорт,другой рождает приглушенный ропот,а третий знает, что он сам – лишь рупор,и он срывает все цветы родства.

И скажет смерть, что не поспеть сарказмуза силой жизни. Проницая призму,способен он лишь увеличить плазму.Ему, увы, не озарить ядра.И вот, столь долго состоя при Музах,я отдал предпочтенье классицизму,хоть я и мог, как старец в Сиракузах,взирать на мир из глубины ведра.

Оставим счеты. Вероятно, слабость.Я, предвкушая ваш сарказм и радость,в своей глуши благословляю разность:жужжанье ослепительной осыв простой ромашке вызывает робость.Я сознаю, что предо мною пропасть.И крутится сознание, как лопастьвокруг своей негнущейся оси.

Сапожник строит сапоги. Пирожниксооружает крендель. Чернокнижниклистает толстый фолиант. А грешникусугубляет, что ни день, грехи.Влекут дельфины по волнам треножник,и Аполлон обозревает ближних -в конечном счете, безгранично внешних.Шумят леса, и небеса глухи.

Уж скоро осень. Школьные тетрадилежат в портфелях. Чаровницы, вродевас, по утрам укладывают прядив большой пучок, готовясь к холодам.Я вспоминаю эпизод в Тавриде,наш обоюдный интерес к природе,всегда в ее дикорастущем виде,и удивляюсь, и грущу, мадам.

Два часа в резервуаре [43]

Мне скучно, бес...

Я есть антифашист и антифауст.Их либе жизнь и обожаю хаос.Их бин хотеть, геноссе официрен,дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.

Но подчиняясь польской пропаганде,он в Кракове грустил о фатерланде,мечтал о философском диамантеи сомневался в собственном таланте.Он поднимал платочки женщин с пола.Он горячился по вопросам пола.Играл в команде факультета в поло.

Он изучал картежный катехизиси познавал картезианства сладость.Потом полез в артезианский кладезьэгоцентризма. Боевая хитрость,которой отличался Клаузевиц,была ему, должно быть, незнакома,поскольку фатер был краснодеревец.

Цумбайшпиль, бушевала глаукома,чума, холера унд туберкулезен.Он защищался шварце папиросен.Его влекли цыгане или мавры.Потом он был помазан в бакалавры.Потом снискал лиценциата лаврыи пел студентам: «Кембрий... динозавры...»

Немецкий человек. Немецкий ум.Тем более, когито эрго сум.Германия, конечно, юбер аллес.(В ушах звучит знакомый венский вальс.)Он с Краковом простился без надрываи покатил на дрожках торопливоза кафедрой и честной кружкой пива.

Сверкает в тучах месяц-молодчина.Огромный фолиант. Над ним – мужчина.Чернеет меж густых бровей морщина.В глазах – арабских кружев чертовщина.В руке дрожит кордовский черный грифель,в углу – его рассматривает в профильарабский представитель Меф-ибн-Стофель.

Пылают свечи. Мышь скребет под шкафом.«Герр доктор, полночь». «Яволь, шлафен, шлафен».Две черных пасти произносят: «мяу».Неслышно с кухни входит идиш фрау.В руках ее шипит омлет со шпеком.Герр доктор чертит адрес на конверте:«Готт штрафе Ингланд, Лондон, Франсис Бекон».

Приходят и уходят мысли, черти.Приходят и уходят гости, годы...Потом не вспомнить платья, слов, погоды.Так проходили годы шито-крыто.Он знал арабский, но не знал санскрита.И с опозданьем, гей, была открытаим айне кляйне фройляйн Маргарита.

Тогда он написал в Каир депешу,в которой отказал он черту душу.Приехал Меф, и он переоделся.Он в зеркало взглянул и убедился,что навсегда теперь переродился.Он взял букет и в будуар девицыотправился. Унд вени, види, вици.

Их либе ясность. Я. Их либе точность.Их бин просить не видеть здесь порочность.Ви намекайт, что он любил цветочниц.Их понимайт, что даст ист ганце срочность.Но эта сделка махт дер гроссе минус.Ди тойчно шпрахе, махт дер гроссе синус:душа и сердце найн гехапт на вынос.

От человека, аллес, ждать напрасно:«Остановись, мгновенье, ты прекрасно».Меж нами дьявол бродит ежечаснои поминутно этой фразы ждет.Однако, человек, майн либе геррен,настолько в сильных чувствах неуверен,что поминутно лжет, как сивый мерин,но, словно Гете, маху не дает.

Унд гроссер дихтер Гете дал описку,чем весь сюжет подверг а ганце риску.И Томас Манн сгубил свою подписку,а шер Гуно смутил свою артистку.Искусство есть искусство есть искусство...Но лучше петь в раю, чем врать в концерте.Ди Кунст гехапт потребность в правде чувства.

В конце концов, он мог бояться смерти.Он точно знал, откуда взялись черти.Он съел дер дог в Ибн-Сине и в Галене.Он мог дас вассер осушить в колене.И возраст мог он указать в полене.Он знал, куда уходят звезд дороги.

Но доктор Фауст нихц не знал о Боге.

Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.Есть разница меж них. И есть единство.Одним вредит, других спасает плоть.Неверье – слепота, а чаще – свинство.

Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.Однако, интерес у всех различен.Бог органичен. Да. А человек?А человек, должно быть, ограничен.

У человека есть свой потолок,держащийся вообще не слишком твердо.Но в сердце льстец отыщет уголок,и жизнь уже видна не дальше черта.

Таков был доктор Фауст. ТаковыМарло и Гете, Томас Манн и массапевцов, интеллигентов унд, увы,читателей в среде другого класса.

Один поток сметает их следы,их колбы – доннерветтер! – мысли, узы...И дай им Бог успеть спросить: «Куды?!» -и услыхать, что вслед им крикнут Музы.

А честный немец сам дер вег цурюк,не станет ждать, когда его попросят.Он вальтер достает из теплых брюки навсегда уходит в вальтер-клозет.

Фройляйн, скажите: вас ист дас «инкубус»?Инкубус дас ист айне кляйне глобус.Нох гроссер дихтер Гете задал ребус.Унд ивиковы злые журавли,из веймарского выпорхнув тумана,ключ выхватили прямо из кармана.И не спасла нас зоркость Эккермана.И мы теперь, матрозен, на мели.

Есть истинно духовные задачи.А мистика есть признак неудачив попытке с ними справиться. Иначе,их бин, не стоит это толковать.Цумбайшпиль, потолок – предверье крыши.Поэмой больше, человеком – ницше.Я вспоминаю Богоматерь в нише,обильный фриштик, поданный в кровать.

Опять зептембер. Скука. Полнолунье.В ногах мурлычет серая колдунья.А под подушку положил колун я...Сейчас бы шнапсу... это... апгемахт.Яволь. Зептембер. Портится характер.Буксует в поле тарахтящий трактор.Их либе жизнь и «Фелькиш Беобахтер».Гут нахт, майн либе геррен. Я. Гут нахт.

Под занавес