Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда Страница 40

IV

           …Как одинок убитый человек            на поле боя, стихшем и морозном.            Кто б ни пришел к нему,            кто ни придет,            ему теперь все будет поздно, поздно.

            Еще мгновенье, может быть, назад            он ждал родных, в такое чудо веря…            Теперь лежит — всеобщий сын и брат,            пока что не опознанный солдат,            пока одной лишь Родины потеря.

            Еще не плачут близкие в дому,            еще, приказу вечером внимая,            никто не слышит и не понимает,            что ведь уже о нем,            уже к нему            обращены от имени Державы            прощальные слова любви и вечной славы.

            Судьба щадит перед ударом нас,            мудрей, наверно, не смогли бы люди…            А он —            он о т д а н Родине сейчас,            она одна сегодня с ним пробудет.

            Единственная мать, сестра, вдова,            единственные заявив права,—            всю ночь пробудет у сыновних ног            земля распластанная,            тьма ночная,            одна за всех горюя, плача, зная,            что сын —            непоправимо одинок.

V

            Мертвый, мертвый…            Он лежит и слышит            все, что недоступно нам, живым:            слышит — ветер облако колышет,            высоко идущее над ним.

            Слышит все, что движется без шума,            что молчит и дремлет на земле;            и глубокая застыла дума            на его разглаженном челе.

            Этой думы больше не нарушить…            О, не плачь над ним — не беспокой            тихо торжествующую душу,            услыхавшую земной покой.

VI

            Знаю: утешеньем и отрадой            этим строчкам быть не суждено.            Павшим с честью — ничего не надо,            утешать утративших — грешно.

            По своей, такой же, скорби — знаю,            что, неукротимую, ее            сильные сердца не обменяют            на забвенье и небытие.

            Пусть она, чистейшая, святая,            душу нечерствеющеи хранит.            Пусть, любовь и мужество питая,            навсегда с народом породнит.

            Незабвенной спаянное кровью,            лишь оно — народное родство —            обещает в будущем любому            обновление и торжество.

           …Девочка, в январские морозы            прибегавшая ко мне домой,—            вот— прими печаль мою и слезы,            реквием несовершенный мой.

            Все горчайшее в своей утрате,            все, душе светившее во мгле,            я вложила в плач о нашем брате,            брате всех живущих на земле…

           …Неоплаканный и невоспетый,            самый дорогой из дорогих,            знаю, ты простишь меня за это,            ты, отдавший душу за других.

Апрель 1944

В. Огрызко

Не из книжек скудных: Ольга Берггольц

Однажды в порыве откровенности у Ольги Берггольц вылетели эти строки:

           Я знаю о многом. Я помню. Я смею.           Я тоже чего-нибудь страшного стою…

Однако в своих книгах она не рассказала и десятой части из того, что она знала и помнила.

Ольга Фёдоровна Берггольц родилась 3 (по новому стилю 16) мая 1910 года в Санкт-Петербурге. Её отец был заводским врачом. Когда началась гражданская война, родители предпочли обеих дочерей — Ольгу и Машу — эвакуировать в Углич. В Питер семья в полном составе вернулась лишь в 1921 году.

Первые стихи Берггольц сочинила ещё девочкой. В 1925 году она вошла в состав рапповской группы «Смена», где вскоре судьба свела её с поэтом Борисом Корниловым. Поэтесса потом вспоминала: Я приезжала на Невский, 1, напротив Адмиралтейства [где собиралась группа «Смена». — В.О.]. Вот там я и увидела коренастого низкорослого парнишку в кепке, сдвинутой на затылок, в распахнутом пальто, который независимо, с откровенным и глубочайшим оканьем читал стихи. <…> Глаза у него были узкого разреза, он был слегка скуласт и читал с такой уверенностью в том, что читает, что я сразу подумала: «Это ОН». Это был Борис Корнилов». Уже через несколько месяцев он стал её мужем. Берггольц родила ему дочь. Но брак оказался недолговечным: смерть ребёнка ускорила их расставание.

В 1926 году Берггольц поступила на Высшие курсы искусствознания. Но уже через год она перевелась на отделение журналистики филфака в Ленинградский университет. Там, в университете, начинающая поэтесса встретила свою вторую любовь — Николая Молчанова, от которого в 1928 году родила дочь Ирину.

В большую литературу Берггольц попыталась сначала вступить как детская писательница. Достоверно известно, что её первые рассказы для детворы «Запруда» и «Пыжик», как и повесть «Зима — лето — попугай» очень понравились Самуилу Маршаку, который к концу 1920-х годов стал в литературном мире Ленинграда весьма влиятельной фигурой и старался лично отбирать кандидатов для восхождения на писательский олимп. Я не сомневаюсь в том, что Маршак наверняка бы взял молодую сочинительницу под свою опеку, останься она жить и работать в Ленинграде. Но у Ольги Берггольц и Николая Молчанова оказались другие планы. Досрочно, весной 1930 года, окончив университет, они решили попытать счастья сначала на Кавказе, а потом в Казахстане.

В Алма-Ате Берггольц взяли разъездным корреспондентом в газету «Советская степь». Но уже через год её мужа забрали в армию. И она решила вернуться в Ленинград. Позже о своём коротком казахстанском периоде Берггольц поведала в книге газетных очерков «Глубинка» и сборнике рассказов «Ночь в «Новом мире». Однако эти вещи никого не зацепили. Её призванием стали стихи.

Свою первую поэтическую книжку со скучным названием «Стихотворения» Берггольц выпустила в 1934 году. На неё сразу же добрым письмом отозвался Максим Горький. Он подчёркивал: «Всё очень просто, без фокусов, без игры словом, и веришь, что Вам поистине дороги «республика, работа, любовь». Это очень цельно и этого вполне достаточно на жизнь хорошего человека».

Спустя два года у поэтессы вышел уже второй сборник: «Книга песен». Но этот взлёт вскоре едва не оборвался. Ещё в 1937 году Берггольц исключили из партии. Затем арестовали и расстреляли её первого мужа Бориса Корнилова. А чуть раньше врачи обнаружили тяжёлое нервное заболевание — эпилепсию у её второго супруга — Николая Молчанова.

После исключения из партии Берггольц осталась без куска хлеба. Что было потом, спустя годы рассказал в своём очерке Владимир Лакшин. Она «пошла в профсоюз и стала просить устроить её куда-нибудь. Устроили в школу, учительницей русского языка и литературы. Беда была в том, что правила грамматики, синтаксиса она совсем плохо помнила, а идти в класс нужно было тотчас. Пришла на первый урок и сказала: «Ребята, сейчас я буду вас учить, где ставить запятышки». Как назло, оговорилась — и дружный хохот класса. Дала отсмеяться, стала диктовать что-то из «Записок охотника», и отношения понемногу наладились. На уроке литературы Ольга Фёдоровна попросила ребят выложить на парты учебники, где о Пушкине говорилось исключительно в свете развития России по пути буржуазных отношений, и отобрала их. Учить начала по-своему: просто читала пушкинские стихи, ребята удивлённо замолкали. В 7-м классе спросила ученика («Его Виталик звали, он потом в ополчении погиб»): «За что был убит Пушкин?» Виталик молчал. «Подумай получше и скажи, за что он был убит, и Лермонтов тоже?» Молодая учительница решилась на подсказку: она имела в виду неприязнь светского общества, царского двора. «Неужели не знаешь?» — «Знаю, — потупившись, отвечал Виталик. — Но вы будете сердиться…» — «За что же, за что? «— «A зa дам!!!» Новенькую учительницу не раз вызывали к директору: почему не политизируете уроки языка? Надо привлекать больше материалов из газет. «Нет, я не буду учить школьников шаблонному газетному языку», — сопротивлялась Берггольц. И учила их Пушкину, Тургеневу. Диктовала тексты, не выделяя голосом части фраз, и запятые ребята учились ставить по смыслу» (В.Лакшин. Голоса и лица. М., 2004).