Семен Липкин - Большая книга стихов Страница 32

1971

ОБМАН

Шаман был женщиной. Он скашивалСверкающий зрачок,Грозил кому-то жесткой дланью,Урчал, угадывал, упрашивал,Ложился на песокИ важно приступал к камланью.

Предпочитая всем событиямНаполненность собой,Достиг он славы громогласной,Чаруя варваров наитием,И звонкой ворожбой,И даже сущностью двуснастной.

Неистовствам отделки тщательнойВнимал в толпе густой,Ненужный всем стоящим рядом,Пастух, ничем не примечательный,Но странно молодой,Со стариковским жгучим взглядом.

1971

ПОСЛЕ НЕПОГОДЫ

Тихо. Но прошло недавно лихо:Пень торчит, как мертвая нога,Серая береза, как лосиха,Навзничь повалилась на снега.

Скоро лес расчистят и расчислятИ в порядок приведут опять…Кто-то говорил: "Деревья мыслят".Но ведь мыслить — значит сострадать,

Это значит — так проникнуть в слово,Чтоб деянье в нем открылось вдруг,Это значит — помнить боль былого,Чтоб понять сегодняшний недуг,

Это значит — не витиеватоВыдумки нанизывать на нить,А взглянуть на горе виноватоИ свой взгляд в поступок превратить.

1972

ПАМЯТЬ

В памяти, даже в ее глубочайших провалах,В детскую пору иль в поздних годинах войны,В белых, зеленых, сиреневых, — буйных и вялых, —Вспышках волны,

В книгах и в шумной курилке публичной читальни,В темных кварталах, волшебно сбегающих в порт,Где пароходы недавно оставили дальнийВест или норд,

В школе, где слышались резкие звуки вокзала,В доме, где прежних соседей никто не зовет, —Ясно виднеется все, что судьбой моей стало,Все, что живет.

Здесь отступили ворота от уличной кромки,Где расстреляли в двадцатом рабочих парней,Там уводили на бойню, в тот полдень негромкий,Толпы теней.

Можно забыть очертания букв полустертых,Можно и море забыть и, забыв, разлюбить,Можно забыть и живущих, но мертвых, но мертвыхМожно ль забыть?

1972

СПУСК В ГАВАНЬ

Медовый месяц нэпа.Вечерняя лиловь.Выходит из вертепаУсталая любовь.

Порывисто и редкоДыханье ветерка.На ней висит горжеткаС головкою зверька.

А вправду ли наряденФранцузский пеньюар?Подарен иль украденМассивный портсигар?

Работать в доме тяжко,И нужен перерыв,И с каждою затяжкойЕй легче… Там — обрыв,

И порт, и копошеньеСуществ и их теней,Вдали — кровосмешеньеЗвезд и земных огней,

Здесь — листьев тополиныхЗамедленный полет,И в первых брюках длинныхМальчишка у ворот.

Болезненно и сладкоДуша истомлена,Все для него загадка:Порт, звезды и она.

1972

ГОДОВЩИНА АРМЯНСКОГО ГОРЯ

Хлеб, виноград, Господь.Хлеб, виноград, Господь.

Персики в ЭчмиадзинеЦветом цветут фиолетовым.Свод над землею синий,Как над Синайской пустыней.Ряса католикосаЦветом цветет фиолетовым.Медленно, многоголосоЗвон поминальный вознесся:

Хлеб, виноград, Господь.Хлеб, виноград, Господь.

Страшная годовщинаСтрашной народной гибели.В церкви Эчмиадзина —Слово Божьего сына.Поровну мы разделимТоненькие опресноки.Выйдем из храма с весельем,В поле траву расстелим.

Жертвенного баранаМы обведем вкруг дерева.В сердце — вечная рана,А земля нам желанна.Все мирозданье в расцвете,Все непотребное — изгнано,Только и есть на свете —Дети, дети, дети,

Хлеб, виноград, Господь.Хлеб, виноград, Господь.

Боже, к твоим коленямЯ припадаю с моленьем:Да оживут убиенныеВ этом саду весеннем!В нашем всеобщем храмеДа насладятся веселоВсеми твоими дарами!С нами, с нами, с нами —

Хлеб, виноград, Господь.Хлеб, виноград, Господь.

1972

ПО ДОРОГЕ

Вдоль забора к оврагу бежит ручеек,А над ним, средь ветвей, мне в ответСоловей говорит по-турецки: йок-йок,Это лучше, чем русское "нет",

Потому что неточен восточный глагол,И его до конца не поймем,Потому что роскошен его произвол,И надежда упрятана в нем.

Я не вижу, — каков он собой, соловей,Что поет на вечерней заре.Не шарманщик ли в серенькой феске своейПоявился на нашем дворе?

Пахло морем, и степью, и сеном подвод,Миновало полвека с тех пор,Но меня мой шарманщик и ныне зоветУбежать к ручейку за забор.

И когда я теперь в подмосковном боруСоловья услыхал ввечеру,Я подумал, что я не умру, а замруПо дороге к родному двору.

1972

ПОДЪЕМ

В горах, как благодарный фимиам,Светло курились облачные дымы.Деревья поднимались к небесам,Как недоверчивые пилигримы.

Они бранили горную грозу,Метель, и град, и камнепад жестокийИ вспоминали, как росли внизу,Где так привычно следовали сроки.

Они забыли злобу топораИ цепкую пилу лесоповала,И то, что было ужасом вчера,В их существе сегодня ликовало.

Но, охраняя каждый свой побег,Брели наверх все строже, все упрямей,Чтобы обнять первоначальный снегСвоими исхудалыми ветвями.

1972

АРМЯНСКИЙ ХРАМ

Здесь шахиншах охотился с гепардомИ агарянин угрожал горам.Не раз вставало горе над Гегардом,Мы войско собирать не успевалиИ в камне прорубили крепость-храм.

И кочевали мы, и торговали,И создавали, каясь и греша,Уже самих себя мы забывалиИ только потому не каменели,Что в камне зрела и росла душа.

1972

"Еще и плотью не оделись души…"

Еще и плотью не оделись души,И прах — травой, и небо — синевой,Еще вода не отошла от суши,И свет был слеп во тьме довековой,Еще неизреченным было слово,И мысль спала в тиши предгрозовой,И смерть не знала теплоты живого,А я уже тебя любил.

И боль моя свою постигла смелость,И свет прозрел во тьме, и твердь земли,От влаги отделясь, травой оделась,И души плоть впервые обрели,И мысль проснулась в мирозданье новом,И время, уходящее вдали,Увидела она и стала словомИ мерою всего, что есть.

1972

КОЧЕВОЙ ОГОНЬ

Четыре как будто столетьяВ империи этой живем.Нам веют ее междометьяБерезкою и соловьем.

Носили сперва лапсердаки,Держали на тракте корчму,Кидались в атаки, в бараки,Но все это нам ни к чему.

Мы тратили время без смыслаИ там, где настаивал Нил,Чтоб эллина речи и числаЛевит развивал и хранил,

И там, где испанскую розуВ молитву поэт облачал,И там, где от храма СпинозуСпесивый синклит отлучал.

Какая нам задана участь?Где будет покой от погонь?Иль мы — кочевая горючесть,Бесплотный и вечный огонь?

Где заново мы сотворимся?Куда мы направим шаги?В светильниках чьих загоримсяИ чьи утеплим очаги?

1973